Самый далёкий берег
Шрифт:
Третий аппарат, белоснежный и сверкающий, что твой архангел Божий, свалился из безоблачного неба в крутом вираже, выполнил классическую “мертвую петлю” и развернулся к ним острым носом…
Все произошло на глазах Кирьянова, молниеносно и неожиданно, так что он едва успел бросить машину в сторону. Новоприбывший открыл огонь с близкой дистанции, и вместо привычных пучков фиолетовых молний из его бортовых пушек ударили синие дымные лучи, ослепительные, оглушительно трещавшие, уперлись в аппарат Шибко, и тот, словно получив мощнейший удар огромным невидимым кулаком, бессильно дернулся, задрал нос, вмиг став из белоснежного опаленным, черным, провалился вниз, а вслед за ним и
В полной растерянности Кирьянов сначала проскочил по инерции мимо. Опомнившись, развернул машину, снизился, вошел в отчаянное пике, приземлился, практически упал в высокую траву, ломая верхушки жесткого корявого кустарника, рядом с двумя подбитыми машинами, лежавшими на сухой земле почти что бок о бок, в паре метров друг от друга.
Откинув назад прозрачный колпак, выскочил. Но прапорщик Шибко опередил — он уже стоял на земле рядом со своим обгоревшим истребителем, крутя головой в некотором обалдении, пытаясь вернуть себя к реальности.
Внутри кабины атаковавшего ничего не удавалось рассмотреть — ее напрочь заволокло густым сизым дымом, от машины за версту воняло горелой пластмассой и еще чем-то схожим, чад паленой синтетики забивал горло, но Кирьянов все равно кинулся вслед за прапорщиком, Тот, отвернув лицо и жутко перхая от хлынувшего наружу дыма, уже вытаскивал за шиворот кого-то безвольно обвисшего, перевалил через борт, поволок в сторону. Кирьянов наконец добежал, помог, тоже отчаянно кашляя. Вдвоем они оттащили Митрофаныча подальше, опустили на траву. Оружейник пошевелился, перевернулся на живот и, упираясь ладонями в землю, принялся ожесточенно блевать, кашляя, содрогаясь всем телом. Хорошо еще, ветерок относил вонь горелой пластмассы в другую сторону. Прапорщик Шибко двумя пальцами вытянул из нагрудного кармана пачку сигарет. Дышал он почти нормально, и лицо казалось почти спокойным, но руки все же подрагивали, и губы кривились.
— Нутром чувствовал, право слово, — наконец выговорил он, двумя пальцами поддерживая в углу рта зажженную сигарету, глядя куда-то сквозь Кирьянова прозрачными синими глазами. — Давно к тому шло, но тогда в каминной глазыньки у него стали дозревшими… — Он произнес длинную затейливую фразу на неизвестном Кирьянову языке, судя по интонации, определенно матерную. — Кулибин, мать его, Левша доморощенный, народный умелец, гений-золотые руки… Это ж уму непостижимо, расскажи кому — не поверят. В жизни бы не подумал, что можно кустарным образом, чуть ли не голыми руками переделать излучатели на убойный залп… На один-единственный, правда, вон как все замкнуло-коротнуло, но все равно, уважаю… Ум-мелец, чтоб тебя!
Оружейник, все еще дергаясь в последних приступах рвоты, сдавленным голосом отозвался:
— Все равно урою, сука власовская, еще не вечер…
— Остынь, хрен старый, — сказал Шибко почти спокойно. — Ишь… Ярость благородная вскипает, как волна… Я бы еще понял, сокол, будь ты фронтовичком, но ты ж всю жизнь проторчал в тылах, и не просто в тылах, а в галактических…
— Куда родина поставила, там и торчал! — прохрипел Митрофаныч, тщетно пытаясь подняться на ноги. Хриплый кашель гнул его к земле. — И торчал, промежду прочим, в наших тылах, на своей стороне!
— Ну, предположим, я тоже болтался не на чужой передовой, а на самой что ни на есть своей, — произнес Шибко совсем бесстрастно. — Это ведь как посмотреть…
— Все равно урою, власовская морда, — уже другим тоном, безнадежным
— Ох, не уроешь, старина, — сказал Шибко, тускло улыбнувшись. — В себя придешь, вспомнишь про уставы, регламенты и правила, прикинешь на трезвую голову… Охолонешь.
— Хрен тебе, — отозвался Митрофаныч без особой убежденности.
— Охолонешь, — уверенно заключил Шибко. — Черти б тебя взяли, народного мстителя, теперь изволь голову ломать, как все это замазать. Ну да ладно, что-нибудь придумаем… — Он уставился на Кирьянова, словно впервые обнаружив его присутствие, криво улыбнулся: — Степаныч нас не выдаст, ага? К чему трясти грязным бельем на публике?..
— Я не стукач, — сердито сказал Кирьянов. — Только как вы собираетесь замазать…
— Не первый год на свете живем, — уверенно сказал Шибко. — Сочиним убедительную бумагу: мол, по неизвестным причинам бортовые излучатели совершенно самостоятельно и непроизвольно вместо обычного режима сработали непонятным образом в неподобающем диапазоне… Если изложить толково и направить бумагу умеючи, все будет в ажуре: полностью исключив человеческий фактор, создадут, как водится, комиссию из бюрократов и ученых мужей; те и другие везде одинаковы, что на Земле, что в Галактике… Поставят кучу экспериментов, моделируя здешние условия, будут грешить на флюктуации звезды, гравитационную постоянную, пояса ионизирующего излучения, выдвинут несколько взаимоисключающих гипотез, и каждая группа будет сражаться за свою так долго и яростно, что о самом предмете спора постепенно забудут насовсем…
— Серьезно? Все же — Галактика…
— Ну и что? — пожал плечами Шибко. — Подумаешь, цаца какая… Бывали прецеденты. Нет, все сойдет с рук, если грамотно отписаться. Кулибин, мать его…
На них упала небольшая тень и тут же ушла в сторону — это приземлилась рядом еще одна машина, оттуда проворно выскочил Кац, мгновенно оценил обстановку и грустно сказал:
— Как дети малые, честное слово. Ни на минуту нельзя оставить. Обязательно нужно сводить счеты прямо на задании, а мирить их должен Кац по всегдашней жидомасонской привычке… Что вы смотрите, товарищ командир? Нужно же обследовать…
— Ничего, оклемается, — щурясь, сказал Шибко. — Старые кадры — народ живучий…
Отмахнувшись, Кац снял с пояса блестящий цилиндрик аптечки-анализатора, присел на корточки возле Митрофаныча и попытался приложить к его виску моментально выдвинувшийся блестящий щупик диагноста, увенчанный чем-то вроде зеленого фасеточного глаза стрекозы. Митрофаныч сумрачно отпихнул его руку и задушевно вопросил:
— Соломоныч, у тебя спирт есть? Вместо этой пакости…
— Ну разумеется, — сказал Кац, извлекая из набедренного кармана пузатую фляжку. — Как же без спирта, среди вас находясь? Приличный жидомасон просто обязан вас спаивать во исполнение тайных зловещих планов… Коньяк сойдет?
— А то, — сказал Митрофаныч, самую чуточку повеселев, надолго присосался к горлышку. Кац заботливо сидел возле него на корточках, задумчиво и печально качая головой.
Прапорщик Шибко отрешенно курил, все так же щурясь на солнце. Странно, но воцарилось нечто вроде умиротворенности и покоя, от аппарата Митрофаныча все еще пронзительно воняло жженной пластмассой, ветерок колыхал кусты, и вдали черный дым поднимался до самого неба, до пресловутой хрустальной тверди.
— Насчет власовца наш ветеран изрядно преувеличил, — сказал Шибко, косясь на Кирьянова словно бы испытующе. — Никогда не был ни вла-совцем, ни нацистом. Первые — тупое быдло, вторые… а, в общем, тоже. Эта их теория крови и национальной исключительности…