Самый счастливый день
Шрифт:
— Проходи ради бога.
— Ты не пугайся. Я знаю всё. Что ты один. Что ты обо мне думал. Не удивляйся.
— Я уж давно перестал удивляться. Входи, я поставлю чаю.
— Я знала, что ты собрался ко мне. Но ты бы меня не застал.
— Тебя не было дома?
— Нет, я была. Но мне нужно. Когда я оделась, то вдруг поняла, что ты скоро придёшь. Тебе ведь было бы неприятно, что в доме нет никого?
— Ещё бы! Но куда же ты собралась? Ты больна.
— Ты знаешь, на улице снег, у тебя так тепло. — Она забралась с ногами на кресло. — О, ты пьёшь коньяк. Я тоже люблю коньяк.
— Час от часу не легче! — воскликнул я. — Какой коньяк в твои годы?
— Это было давно. — Она взяла в руки бутылку, повертела. — И не такой. С золотой наклейкой, латинскими буквами. Но шампанское лучше.
— Понимаю, — засмеялся я. — Фантазёрка моя дорогая. Это всё те же сны?
— Кто знает. Может быть, то, что сейчас происходит, сон. А то, что было во сне, настоящая явь.
— Что же было?
Она чуть зевнула.
— Тепло. А мне надо топить. Ночью натягиваю на себя все одеяла.
— К тебе приходили из класса?
— Да, приходили.
— Ты бы попросила Камскова. Наколоть дрова, затопить печь. Это ведь так приятно.
— У меня есть дрова… — Она смежила веки, привалилась к высокому подлокотнику.
Я принёс плед, накинул ей на колени, подоткнул.
— А помнишь… — сказала она, не открывая глаз.
Я молча слушал.
— Помнишь, как ты привёз мне крымские розы? Огромные, шафрановые. Каждая с голову ребёнка. Такой чудесный букет… Он долго стоял, ты не можешь представить, как долго. Он стоял несколько лет, и от него исходил всё такой же запах… А вечер в Хертогенбосхе? Ужасный, ужасный вечер. Пожар. И тебя схватили.
Она вздрогнула и открыла глаза. Взор сначала был неподвижным, потом прояснился и остановился на мне.
— Продолжай, — сказал я.
— Который час?
— Полшестого.
— Надо идти. — Она снова закрыла глаза.
Молчание. Медленная, полусонная речь:
— На улице снег. Ты смешной. Ты знаешь, сколько мне лет? Я второгодница. Когда первый снег, мне хочется плакать. А сегодня не было слёз. Потому что я шла к тебе. И вдруг он посыпал. Я подняла лицо, и он меня трогал. Осторожно. Маленькими холодными руками…
Молчанье.
— И что за напасть? Я всюду тебя встречаю. Зачем ты пришёл на бал? А уж если пришёл… Почему ты не мог никогда совершить поступок? Ходишь вокруг да около. Не так, надо не так. Нужно идти до конца, нужно решиться. Только тогда будем вместе, будем счастливы до скончанья веков. Соберись же с силами, соберись. Они разбегутся, не справятся с нами… А ты, ты даже боишься первого снега…
Её бормотанье становилось неясным. Я снова налил коньяка. Господи, что мне с ней делать? Хоть бы ангел явился из пламени купины. Хоть бы шепнул два слова…
Она вскинулась резко, повернулась к окну.
— Что там, пожар?
Я подошёл к окну.
— Нет, тебе показалось.
— Который час?
— Без четверти шесть.
— Мне пора.
— Но куда же?
— Я говорила. Завтра бабушкин день. Мне надо в церковь. Поминовение заказать.
— Какая церковь, что ты! Холодно и темно. На улице снег!
— Мне нужно. Сейчас там служба идёт.
— Но где это, далеко?
— Я ходила. Кажется, час или больше. Но я успею.
— Я тебя не пущу.
Она улыбнулась. Подошла, прислонилась легко.
— Мне пора.
— Тогда я пойду с тобой.
— Нет, нет, могут увидеть.
— Я не могу одну тебя отпустить. Надень мой свитер. И ещё шерстяные носки. А, вот резиновые сапожки Веры Петровны. Сейчас будет слякоть. Надевай, надевай. Иначе я запру дверь на ключ.
На улице было темно. Снегопад прекратился. Небесная белизна улеглась на землю, на крыши и ветки дерев. Было тихо, пустынно, ново. Особо уютно светились окна. Люди не покидали квартир, они отдыхали, готовились к трудной неделе. Только в одном дворе резвилась стайка детей. С птичьими криками они терзали новое покрывало земли.
Нам повезло. Слегка подморозило, и слякоти не случилось. Мы быстро шагали по твёрдой дороге. Город расстался с нами без всякого сожаления, только Потёмкин гукнул тяжёлым басом сирены.
— Это старая церковь, — говорила она. — Бабушка часто ходила.
— Как же тут уцелела церковь?
Она усмехнулась.
— У нас свобода вероисповедания. А уцелела просто. Пришли немцы, в деревне ни одного приличного дома, только полуразбитый храм. Здесь генерал был какой-то важный. Согнали народ, подновили церковь и сделали штаб. А когда отступали, в штабе этом заложников расстреляли. После войны тут пленные немцы были. Их всё водили показывать, говорили про злодеяния. Какой-то немец нашёлся, архитектор. Церковь предложил восстановить. Чтобы вроде музея. Ну и восстановили, сами же немцы. А потом кто-то из Москвы приезжал. На всю округу ведь ни одного храма. Ну и открыли. Только не музей, а как раньше. Эту церковь так и зовут, Немецкой. На самом деле она Скорбященская.
Как-то особенно ясно раздвинулось небо. Нежно поскрипывал под ногами снег. Неисчислимые мелкие звёзды развернули над нами искристый шатёр.
— Тебе не холодно?
— Нет. Знаешь, я какая выносливая. Прошлой зимой не топила неделю, и ничего. Правда, было тепло.
— А что было десять, нет, сотню зим назад? — спросил я шутливо.
— Ах, я не помню, — ответила она очень серьёзно. — Память приходит обрывками. Мигнёт и исчезнет.
— Я где-то читал, что в Японии есть человек, который считает, будто живёт вечно. И очень точно рассказывает, что было сто, двести, пятьсот лет назад.