Самый счастливый день
Шрифт:
— «Корабль дураков», — ответил Егорыч.
— «Корабль дураков»? — Молчанье. Директор посмотрел на завуча, тот на директора.
— Хм, — произнёс директор.
Молчанье.
— Между прочим, — осторожно произнёс Наполеон, — вот эта ведьма мне кого-то напоминает.
— Это не ведьма, — буркнул Егорыч, — это монахиня. А напротив монах.
Молчанье. А потом уж совсем осторожный голос заведующего учебной частью:
— По-моему, это учительница химии Анна Григорьевна Рак…
Сказанное было настолько ошеломляющим, что я тоже уставился на картину. Нет, в самом деле…
— Хм… — произнёс директор. И после
Впору было протереть глаза. Разглагольствующий на заднем плане болтун слегка походил на… Рагулькина. Егорыч продолжал невозмутимо работать.
— Это копия, — сказал я осторожно. — С картины голландского художника.
Я сунул визитёрам альбом, раскрытый перед Егорычем. Это была компактная серия «Дельфин», предназначенная для общего знакомства. Репродукции недурны, но очень мелки. Уличить Егорыча в «подлоге» было не так легко. Сам же он пользовался лупой.
— Ничего не понимаю. — Директор повертел в руках книжку.
— Зачем делать копию с иностранцев, когда есть русские и советские живописцы? — ледяным тоном вопросил Наполеон. — Откуда взялся этот альбом?
Я вздохнул.
— Альбом принёс я.
— Вы? — Наполеон воззрился на меня с изумлением. — Зачем?
— Мне нравится этот художник.
— Как вам может нравиться такая галиматья?
— Извините, я другого мнения.
— Может, вы и в классе будете показывать эти картинки?
— Это не входит в программу.
— Но ваша ученица сидела здесь!
— Она просто любит живопись.
— Смотря какую живопись, — зловеще сказал Наполеон. — И кроме того, я смотрю, издано за рубежом.
— Вы угадали, — сказал я уныло.
— Кому принадлежит это издание?
Директор горестно вздохнул.
— Иван Иваныч, ты же знаешь, на Кирова он живёт.
— У Сабуровой?
Я не ответил.
— Час от часу не легче, — пробормотал Наполеон. — Гладышев у Сабуровой, этот у Сабуровой…
— Я не «этот», — резко сказал я.
— Извините, — язвительно произнёс Наполеон. — Но мы будем ставить вопрос. Василий Егорович, может, не понимает. Но вы-то должны понимать! Иностранное издание! Галиматья! Какие-то хари!
Егорыч швырнул на пол кисть. Лицо его побагровело.
— Я запираю! Домой пора!
— Да ты не ершись, не ершись, — произнёс директор.
— И всё-таки я настаиваю, — медленно сказал Наполеон, — я настаиваю на том, что здесь клеветнически изображена преподавательница химии Рак.
— А хоть лебедь иль щука, — с внезапным спокойствием ответствовал школьный сторож.
Наполеон вышел, шумно затворив дверь. Директор остался в задумчивой позе.
— Вы, это, Николай Николаич, поосторожней. Зря вас туда поселили. Она кого хочешь с толку собьёт. Картинки отдайте. А ты, Егорыч, всё-таки сделай для Ерсакова… А это, — кивнул на картон, — это ты убери. Иван Иваныч так не оставит. Сам знаешь, товарищ принципиальный…
Директор подумал и внезапно выкрикнул грозно:
— Я наведу порядок, так вас растак!
Со мной что-то происходило. Как ни странно, первым это заметил деликатный учитель физики Розенталь, именуемый в классах Молекулой. После одного педсовета он подошёл ко мне, приподнялся и шепнул на ухо:
— Батенька, у вас в глазах туман.
— Что? — спросил я оторопело.
Он подхватил меня
— Я заметил в ваших глазах туман, расслабленность, поволоку.
— Я просто устал, — попробовал объясниться я.
— Э, нет. За последние несколько дней вы дважды не поздоровались со мной.
— Прошу прощения. — Я прижал руку к сердцу.
— Да в том ли дело! Не здоровайтесь, сколько угодно. Просто я беспокоюсь за вас.
— В каком смысле? — Мне стало немного обидно.
— Позвольте передать вам свой маленький опыт, — сказал Розенталь. — Когда я был там, мне преподали некий урок. Имелся у нас в бараке уголовник по кличке Кутырь. Тамошней жизнью, скажу я вам, правят одни уголовники. Так вот этот Кутырь делал утреннюю поверку лично для себя, независимо от лагерного начальства. Обходил строй, внимательно всех разглядывал. Я поступил новичком. Уставился на меня этот Кутырь, а потом раз, и в зубы. Я, разумеется, кверху лапками. Ну, думаю, это у них такая обкатка. На следующий день снова внимательный взгляд и снова в зубы. И так несколько раз. Наконец я пискнул, за что? Кутырь поманил меня пальцем и тихо так говорит: «Туман у тебя в глазах. Этого тут не любят». После я так собирался с силой, так стекленил свой взор, что Кутырь похлопал меня по плечу: «Теперь всё в порядке». Конечно, вы станете возражать. Я, мол, при чём? Не в лагере и так далее. Эх, дорогой, тумана в глазах не любит никто. И таких именно бьют, в неволе, на воле. Походите ещё две недели с туманом, увидите сразу. Сначала наскочит на вас Рагулькин, потом Розалия Марковна. Да, да, именно она. Не представляете, как она любит определённость. Туман в глазах для неё хуже вражеской пропаганды. Соберитесь, мой друг, соберитесь.
Я отделался шуткой, решив про себя, что Молекула «сдвинулся» на своих несчастьях. Второй «звонок» был получен от Веры Петровны:
— Что-то вы, Коля, грустный, лиричный. Неужто влюбились? — Она закурила. — Но в кого? Бедна провинция барышнями. Лилечка Сахарнова не в счёт. Может, томитесь по прежней любви? Такое бывает. Месяц-другой всё спокойно, а потом начинается вал терзаний. Признавайтесь, Ромео, где наследница дома Капулетти?
Однажды я шёл по улице и вдруг поймал себя на том, что вовсе не иду, а стою неподвижно, вперив свой взор в асфальт. Заметил удивлённые взоры прохожих. Феномен этот стал повторяться. Неожиданная мысль, картинка, укол чувства на мгновение превращали текучую жизнь в стоп-кадр. В конце концов это случилось и на уроке. Я застыл на полуфразе. Вместо класса передо мной развернулась немая панорама бального зала с кружащими парами, себя я увидел у дальней колонны в белоснежном мундире с перчатками в руке. Застыл и класс. Потом кто-то хлопнул партой, и, очнувшись, я досказал:
…………………………………… …………………………………… Мы то всего вернее губим, Что сердцу нашему милей.Оказывается, остаток урока я посвятил Тютчеву, в программе едва упомянутому, а прервался в самом конце знаменитого стихотворения «О, как убийственно мы любим». Стихи эти поразили девочек, в особенности Круглову и Феодориди. Толя Маслов сказал:
— Слишком мрачно. Сейчас любовь не такая.
— А какая? — спросила Наташа Гончарова. — Комсомольская?