Самый счастливый день
Шрифт:
— Любимчики, — пояснил директор.
— Без любимых учеников нет слаженного коллектива! — отчеканил Котик. — Это Макаренко говорил!
Лилечка откровенно зевнула.
— Так что пока потерпим, — сказал директор. — После комиссии. Сами знаете Ерсакова, он в каждую дырку лезет.
— Да уж… — сказала Химоза.
— Какие ещё вопросы?..
После педсовета Котик покровительственно хлопал меня по плечу.
— Старик, тебе повезло. Классными могут быть только такие тюлени, как Коныш. Даже Гладышев тут оступился.
— Послушай, что за мифический Гладышев? Слышу о нём со всех сторон.
— Почему мифический? — удивился Котик. — Нормальный парень. Почувствовал себя неуютно и утёк. Правильно. А чего здесь делать? Сам бы уехал к чертям на кулички. Ну, не к чертям. Была у меня возможность, дурак я дурак. Ладно, потом расскажу.
Котик приблизил ко мне лицо.
— Заметил, как я защищал тебя на педсовете?
— Заметил, — сказал я.
— Сегодня ты не можешь мне отказать. Берём пару шампанского…
Так мы оказались в квартире Сабуровых, правда, без «пары шампанского», потому что «метро» оказалось закрытым. Вера Петровна была дома. Котик преобразился вмиг. Он сделался необычайно почтительным, робким.
— Это Брокгауз? — спрашивал чуть ли не шёпотом. — Какие замечательные репродукции.
— Картины, — поправила Вера Петровна.
— Ах да, в полутьме не заметил. О, фарфор! Откуда такая прелесть?
— Из Китая.
— Изумительно, изумительно…
Вера Петровна достала маленькие рюмки, принесла коньяк. На столике появилась коробка шоколадных конфет и яблоки. Мы пригубили. Крепких напитков я ещё не пивал, но не смел заявить об этом. Котик опустошил рюмочку с наслажденьем.
— Вот видите, Николай Николаевич, как в настоящих домах, — сказал он, глядя с обожаньем на Веру Петровну. — А мы с вами пиво.
— Отчего, я и пиво люблю, — заметила Вера Петровна. На ней была узкая чёрная юбка, перламутровый джемпер и, конечно же, шарфик нужного тона.
— Да разве тут пиво! — воскликнул Котик. — Ко мне приятель скоро нагрянет, он из Москвы. Я закажу для вас чешское пиво!
— Это будет неплохо, — небрежно заметила Вера Петровна.
Дальше разговор коснулся сортов, перекинулся на коньяки, сигареты, и во всём Котик показал осведомлённость.
— Ну а как ваши школьные дела, уважаемые просветители? — спросила Вера Петровна.
— Прекрасно! — воскликнул Котик. — Сегодня на педсовете нам предлагали взять место классного руководителя.
— Сразу двоим?
— Николай Николаичу.
— Поздравляю, — сказала Вера Петровна и взяла сигарету.
— Мы отказались, — сообщил Котик.
— Вы так дружны, что решаете вместе вопросы?
— Константин Витальевич даёт мне советы, — сказал я.
Говорили об искусстве. Котик нервничал, кривлялся, пускал в ход то «обаяние», то напускную робость, но все его посылы разбивались о непроницаемое спокойствие Веры Петровны. В конце концов Котик пришёл в уныние, замолчал и принялся поглощать коньяк. Ещё через полчаса он засуетился и собрался домой. Я вышел проводить его на лестничную площадку.
— Бастилия, — грустно сказал Котик. — Я лучше к Лильке пойду.
— А разве ты с ней… — начал я с удивленьем.
— Почему бы и нет? — возразил, не дослушав, Котик. — И ты можешь. Лилечка наш человек.
Когда я вернулся, Вера Петровна допивала коньяк, но на столике появилась ещё маленькая бутылка ликёра.
— А вы, Коля, не пьёте?
Я замялся.
— И правильно. Рано ещё. У вас вся жизнь впереди, а вот у меня…
— Если б вы знали, сколько у вас поклонников, — заметил я деликатно.
— Это кто же? Не ваш ли приятель?
— И он. Я слышал, что мой предшественник вами увлёкся.
— Чушь. — Вера Петровна нещадно дымила. — Гладышев тёмная лошадка, я рада, что он уехал.
— Как бы и мне не оказаться тёмной, — сказал я храбро.
— Ну что вы, Коля, — она засмеялась. — Вы светлая. Да и не лошадка, а жеребёнок ещё.
— Вот не думаю, — пробормотал я.
— Эх, Коля, Коля, — сказала она, наливая очередную рюмку. — Тоска…
На уроках она упорно смотрела в парту. А если поднимала глаза, то направляла их в окно, затенённое тополями. Я тоже старался не смотреть на неё. Рядом сидела прилежная Оля Круглова, вечно занятая школьными хлопотами, учебниками, тетрадками, ручками, чернильницами, собиранием комсомольских взносов и выпуском стенгазеты.
Но мы находили места, где удавалось побыть вдвоём. Например, в роще на задах бывшего клуба. До войны здесь был небольшой парк, теперь одичал, зарос кустами, хотя и сохранил разбитые беседки и лавки. Или в том же месте на берегу реки. Однажды нас чуть не застала стайка старшеклассников, среди которых мы различили несколько знакомых лиц. Заброшенный сквер против дома тоже давал возможность коротких прогулок. В конце его начинался овраг, и мы сидели на склоне, наблюдая за бегом прозрачного мелкого ручейка. Два раза мы были в доме. Она боялась до дрожи, что кто-то нагрянет из школы, хотя бы тот же Камсков. Весь дом состоял из двух комнат и маленькой кухни. Сзади примыкала открытая терраса. Обставлено скромно, но прибрано и довольно уютно, хотя незримая тень печали пряталась по углам. В большой комнате старое канапе, кушетка, два кресла. Столик с трельяжем, а рядом с окном двухтумбовый письменный стол, тоже старый. На нём зелёная лампа на мраморной подставке, массивный подсвечник с оплывшей свечой. На стенах олеографии, натюрморт, в красном углу икона.
Обстановка напоминала жилище среднего интеллигента прошлых времён.
— Вот тут было пианино, — сказала она. — Бабушка продала, из-за денег.
Маленькая комната была почти пуста. Украшали её только огромные напольные часы с боем. Но часы стояли.
— А знаешь, что это за икона? — спросила она.
В иконах я был не силён. Богородица прижимала к груди младенца, а в правой руке держала лесенку. По краям размещались клейма, но различны, их сюжеты в полусумраке комнаты было почти невозможно.