Самый счастливый день
Шрифт:
Из письма Наташи и Станы.
«…и это было ужасно, ужасно. Мы просто вышли после уроков. Всего, было шесть человек. Кроме нас, ещё Оля Круглова, Вера Фридман, ну и Камсков с Коврайским. Сначала шёл ещё Константин Витальевич, и даже Маслов хотел, но мы повернули к реке, а они не стали. И зачем мы пошли туда! Это Камсков повернул, а Коврайский сказал, что сочинил о реке поэму. Ну, мы и решили послушать. До этого стояли морозы, и Сталинку заковало. Мы и на лёд посмотреть хотели. Так мы шли и обо всём говорили. А больше о Лесе. В школу она не ходила, скрывалась у какой-то старушки, и мы беспокоились. Все чувствовали свою вину. Даже Маслов предложил её отыскать и проведать, но Камсков сказал, что не надо. Мы подошли к реке. Коврайский начал читать поэму, и тут мы увидели Лесю. Она стояла на берегу к нам спиной и смотрела вдаль. Мы узнали её по пальто. Мы обрадовались, стали кричать: “Леся, Леся!” — и побежали к ней. Сначала она не слышала, а потом обернулась и увидела нас. Николай Николаевич, мы не знаем, как объяснить, но на лице её отобразился ужас. Сначала она застыла на месте, а потом кинулась от нас сломя голову. И прямо на лёд. Она побежала по льду на ту сторону, а мы стояли на берегу и всё кричали. И вдруг она упала, вокруг неё расползлось пятно. Это проломился
Я получил это письмо в середине декабря, и нужно было сразу поехать. Я вроде бы собрался. Но душевная апатия уже владела мной. Тем более из того же письма я знал, что Леста здорова. Даже не заболела после ледяной воды. Я успокаивал себя. Чуть позже, чуть позже. Тем более надо на приём в министерство. Улаживать дела. Тем более пока не могу забрать с собой Лесту. Тем более нездоров. Ломает, знобит, ночами не спится. Тем более, тем более… Больше всего боялся звонка Веры Петровны. Её строгого ироничного голоса. Но звонка, который, быть может, и встряхнул бы меня, не случилось. Потом я узнал, что Сабурова в эти дни уехала встречать освобождённого мужа. Я потом, уже спустя полгода, встретил её в Москве. Видел издали на концерте. Она шла под руку с высоким седовласым человеком, и на лице её сохранялось выражение той же благородной усталости, с которым она встретила меня на пороге своей квартиры. С ними был и Поэт. Он вернулся в Москву. Два-три его стихотворения появились в журналах, но времена истинного возвращения были ещё впереди. Он не дожил до них.
Ты хочешь узнать, Серёжа, что с остальными? С теми, которые были рядом, вокруг? Кое-кто рядом так и остался. Под землёй, где-то тут, накрытые шапкой одичалой рощи, покоятся завуч Рагулькин, директор Фадей Поликанович и тихий математик Конышев со своей женой. Все они пережили тебя на год или чуть больше. Властное крыло смерти опустилось на город и смело в эту рощу тех, кому и так оставалось недолго. Остальные спасались бегством. Город начал пустеть. Через год здесь почти никого не осталось, а ещё через год его объявили закрытым. Котик Давыдов слал мне отчаянные призывы: «Старик, помоги устроиться в метрополии. Может, фиктивный брак? А если претендентка хоть как-нибудь ничего, то настоящий! Готов пожертвовать молодостью и красотой. Здесь морилка. Чёрт знает, что происходит. Ты молодец, свалил когда надо. И главное, сволочи, скрывают, не говорят ничего. А люди мрут, как мухи. Особенно раковые, но и другие. Вместо Барского страшная яма, техники понагнали, но засыпать не могут. Лилька уже чесанула на юг, Розенталь растворился в воздухе. Розалия совсем очумела, а звездочёт потирает ручищи и предсказывает всеобщий потоп. Химоза держится крепче всех, ей даже нравится, потому что опять как в окопе. Рагулькин сдал и худеет со страшной силой, директора не видать. А знаешь, кто всё устроил? Наш Ерсаков! Не успели кинуть на химию, как он что-то не так сотворил, какой-то контейнер закопал не в том месте. Спешили выполнить план до Нового года! Ну и рвануло. Так, что за два километра от сада я полетел с дивана и разбил башку. Ерсакова будут судить, а я чувствую законную гордость. Всё-таки наши ребята, работники просвещения, кое-что могут. Дайте им в руки рычаг, и тогда берегись, весь мир! Но, кроме шуток, старик, помоги. Я же стоял за тебя на том педсовете. Даже пропустил для храбрости десять граммов. Погибать я тут не желаю. Help!» Я что-то ответил, но Котик больше из возникал. Согласно выраженью из своею письма он «растворился в воздухе».
О ребятах я почти ничего не знаю. Их разметало по разным краям. Слышал только, что Гончарова и Феодориди перебрались с родителями в Москву. О Маслове я прочитал в газете. Он стал комсомольским вожаком крупного института. Прочие канули в небытие. То есть стали взрослыми. Проханов вряд ли остепенился и скорее всего попал в места не столь отдалённые. Коврайский в поэты не выбился. Думаю, бросил писать, располнел, полысел и обзавёлся потомством. Но это предположенья. И лишь об одной достоверно известно. Ей бы лежать с тобой рядом. Так было бы справедливо. Ты опередил её на несколько дней. И лёгкая, прозрачная, в ореоле своих разметавшихся тонких волос, она могла бы догнать тебя, взять за руку и никогда уж не расставаться. Но путь её оказался незрим, направление неразгаданно. Она ушла так, что никто не видел. В адском грохоте, в столбах пламени пропали её следы. Как я узнал об этом, Серёжа? Сейчас расскажу.
Тридцать первое декабря того страшного года. Письмо о твоей гибели получено две недели назад. Порыв сесть в поезд рассеян декабрьским оцепененьем. Целые дни валялся в кровати, спал до полудня. Два-три часа света, и снова сумерки. Сумрак в душе. На Новый год пригласили в компанию старых друзей. Я ожил немного. Мне почему-то казалось, что главное пережить, перевалить через эту дату. На новый год мы всегда возлагаем надежды. Неповторимый, лекарственный ёлочный запах, мерцание хрупких игрушек в зелёной мгле. Вздрагивающие бокалы, их тонкий звон и танцы, танцы, гомон, объятия, объяснения до утра. Искрящийся снег, мириады негаснущих окон и неожиданный чей-то звонок, и неожиданная открытка, и острый морозный воздух. Новый воздух. Новая жизнь. Тогда ещё не было в моде японских календарей, не подбирали одежду по цвету. Но было всё остальное. А главное, надежда на то, что из колодезно-чёрной небесной выси спустится святочная удача-звезда.
Я тщательно нарядился, оглядел себя в зеркале… Поздравил и перецеловал родных. За мной заехали на машине. Я спустился, кинув взгляд на почтовый ящик.
В нём что-то белело. Я открыл, извлёк несколько открыток, письмо, сунул всё это в карман и сел в такси.
Большая квартира сияла огнями. Окна её выходили на Патриаршьи пруды. Посреди катка высилась огромная ёлка. Горели разноцветные фонари, играла музыка, и мальчишки ещё носились по кругу, хотя шёл двенадцатый час.
В квартире тоже стояла ёлка и тоже играла музыка. Меня встретили радостно. А, наш проказник! Ты ещё не в тюрьме? Смотрите, а он неплохо выглядит! Чего тогда
Музыка играет. На белоснежной скатерти рассыпаны оранжевые мандарины. Чёрный балованный кот шествует по столу меж закусок, графинов, бутылок. Под ёлкой прячется маленький Дед Мороз. В кресле сидит незнакомая девушка в бледно-лиловом платье. Кто-то, с грохотом откинув крышку, проскальзывает рукой по клавиатуре. Хлопок двери, вваливаются новые гости. Радостные восклицания, поцелуи.
— Господа, господа! Без пятнадцати! Пора проводить, разливайте шампанское!
— Провожать лучше вином.
— Какая разница!
Я стою у окна и смотрю на пруды. Там всё ещё много народу. Кто-то решил справлять Новый год на катке. Опускаю руку в карман пиджака, нащупываю открытки. Что там? Это маме. Отцу. Это от родственников из Ленинграда. А это письмо. Как ни странно, мне. В сердце кольнуло. Почерк корявый. Обратный адрес… О, господи…
— Где твой бокал?
— Господа, без пяти! Провожаем Старый!
В одной руке развёрнутое письмо, в другой бокал. Шампанское льётся золотистой струёй, взрывается пеной… Глаза беспорядочно шарят по строчкам. «Николаич… такое несчастье… пошла одна… часовня… рвануло…»
— Прочь все несчастья! Провожаем, ребята!
Шампанское вырывается из бокала, щиплет руку.
Брызги летят на письмо, «…не осталось от неё ничего, только кусочек польта, того, если помнишь в клетку…»
— Коля, ты что не пьёшь?
«…того, если помнишь, в клетку…»
— Ребята, быстрей наливаем!
Медленный бой курантов.
Письмо Егорыча:
«Николаич, не знал, как и написать. И поздравлять с Новым годом тоже не к месту. Не с чем нас поздравлять. Несчастья пошли косяком, и нету от них отбоя. Про Серёжу ты знаешь. Но и про девочку нашу скажу. И её теперь нет на свете. Держись, Николаич, такая судьба. И жалко, ты её не увёз. Ничего бы такого не было. И был бы Серёжа жив. Хотя и это понять, куда ты мог увезти? Своих неприятного куча. Так Бог повелел, и жизнь поворотить невозможно. Ну, ты стало быть, слышал уже о Серёже. Если не слышал, кратко скажу. Тащил Сергей Лесю из полыньи, а сам утонул. Убивались тут все. Полгорода хоронило. Леся, сказать, чтоб вслух убивалась, не могу. Окаменела. Высохла вся до ледышка в три дня. Слова не молвит, воды не глотнёт. Кушать её не мог заставить. До самого Николина дня, когда всё и вышло, совсем ничего не ела. Думается, кроме всего, тебя ожидала. Да я ей сказал, как ты поспеешь? Письмо про Серёжу покамест дойдёт, я знал, что девочки написали, пока то да сё. Тут и Вера Петровна уехала к мужу, а могло статься, ты звонил. Словом, я сам тебя не ждал. А она вроде и понимала, но сердцем я чуял, тоскует она по тебе. Но даже если б приехал, не знаю, чем бы помог. Хуже того, глядишь, и сам отправился бы за ней да Серёжей. Потому что уж наверняка пошёл бы ты в церковь и к той часовне. Было, говорю тебе, девятнадцатое число, день Николы-угодника, твои, стало быть, именины. Вот так, Николаич. В нашей деревне, я помню, гуляли никольщину, пили пиво и брагу дня по четыре. В такие дни женихи да невесты готовились к свадьбам, по храмам молились. Но всё это было раньше. И кроме всякой никольщины, получился это девятый день по серёжиной гибели. Лесенька тут встрепенулась и в церковь пошла. Препятствовать ей не посмел, сам дома остался. После церкви она захотела ещё и к часовне пойти. Той самой, помнишь, в Барском саду. Да сада-то не было уж давно, хотя часовня вроде ещё стояла. И надо ж такому случиться, в этот день её и собрались ломать. Новый директор пришёл на завод, отдал распоряженье. Я всего этого и не знал, а Лесенька словно чувствовала. Эту часовню она любила. Знаю, ходила туда с тобой. И тут, как бы к твоим именинам, словно припомнить старое, решила сбегать туда. Я, Николаич, неладное ощущал. Отговорить пытался, тем более уж темнело. А она говорит, это хорошо, что темнеет, не заметят меня. И побежала одна. В этом своём пальтишке. Я стал дожидать её, не дождался. Рвануло так и тряхнуло, что думал, атомную бомбу спустили. Всё озарилось, как днём, огонь достал аж до неба. И в том огне исчезла наша девочка навсегда, не осталось от неё ничего, только кусочек польта, того, если помнишь, в клетку. Вышло, Николаич, страшное дело. Взорвались склады с опасными веществами, земля провалилась внутрь, и оттуда полезли какие-то испаренья. Кусочек этот польта подняло в высоту, отнесло аж до самой школы, тут его кто-то и опознал. Думается, Николаич, что взрыв не простой, не случайный. Разверзлась геенна огненная, и не надо было им трогать часовню. Об этом все говорят, а Лесенька надеялась, что поймут. Так или эдак, но её больше нет. Погибло ещё двадцать три человека, с ожогами много лежат, а один человек мне сказал, что надо бежать отсюда. Вредные взорвались вещества, а из-под земли идут ещё хуже. И будто сквозняк тянет в ту дырку, всё вплоть до железа сметает туда, хоть и пытаются законопатить, залить бетоном. Нехорошее наше место теперь, Николаич, но я не уеду. Куда? Доживу помаленьку. И я хотел было звать тебя, чтоб приехал, но теперь не знаю. Говорят, неполезно, здоровью вред. А Серёже с Лесей ты уже не поможешь. Что за девочка загляденье была! Мне она полюбилась. И скажу тебе, Николаич, то не простое было созданье. Небесное, неземное. Оттого и жила недолго. Ничего, на том свете, полагаю, не хуже. Это мы тут маемся, а они глядят оттуда и нас жалеют. Думаю, Лесенька и там не забыла нас. А мы уж здесь её будем помнить.
Так что прощай пока, Николаич, может, и свидеться даст судьба. Картинки я всё продолжаю изображать, тем и живу, тем счастлив и благодарен тебе, что навёл ты меня на хороших художников, которых воздействие чувствую в самом сердце. Тебе пожелаю хорошей жизни и чтоб не забывал, как оно было.
Я попрощался с Серёжей и пошёл к Провалу. В последний раз. Дальше проволоки и первых щитов я проникнуть, конечно, не мог. Но и отсюда пустынная плоская зона казалась угрюмой, опасной. Последние замеры, последние цифры в журнал. Приятель будет доволен, я выполнил порученье. Прочее оставалось неясным. Да и наивно было бы полагать, что мне откроется тайна. Учёные бились, умные люди ломали головы. А то, что я получил плотный синий конверт, ничуть не загадочней, чем открытка от погибшего инженера или омоложение смертного больного светила науки. Я слышал о разных чудесах, порождаемых аномалией радиации, а тут ещё искажение гравитационных сил. Самыми странными оказались, конечно, местные сны. В реальности не уступали яви. Наутро болели руки, когда их выкручивали во сне. Слово в слово помнились несуществующие воспоминания, а самое главное, именно явь представала иной раз столь призрачной, что впору было себя ущипнуть.