Самый яркий свет
Шрифт:
— Если я правильно понимаю, по чину вы выше корнета Фатова?
— Поручик Мервин, честь имею!
— В вашем возрасте и до сих пор поручик[1]? — деланное удивление еще больше распалило гусара. — Эдак к пенсии и в штабс-ротмистры выбьетесь, завершите славный карьерный путь!
— Мадмуазель, позвольте!
— Позволить что? То, что дозволяла сегодня корнету Фатову? Ну уж нет! Вы и на лицо с ним не сравнитесь, и на манеры. А уж как от вас несет смердным запахом, то хоть сейчас в обморок вались! Но не пристало мне, раз уж не сомлела на днях, когда один негодяй пытался
Я сделала шаг к поручику, на волне гнева и вчерашней молитвы озарение далось особенно легко, и в глазах господина Мервина всколыхнулся ужас. Наверное, мои зрачки сейчас сжались в совсем крохотные точки, зато вся картина сознания гвардейца раскрылась передо мной в наилучшем виде. О нет, увы, но мыслей его прочесть я не могла, зато ухватилась за ниточки фобий, грязной паклей свисающими от яркого нутра души. Потянула каждую из них, без жалости скручивая, напитывая силой.
Если бы поручик сейчас напрудил в собственные рейтузы, никто бы не изумился. Отдаю должное — стоит, покачиваясь, бледный, как сама смерть, но не падает. Остальные двое испуганы происходящим, при этом не вмешиваются, краем восприятия отслеживаю их порывы. И с удивлением отмечаю, что действий своего товарища не одобряют. Серж в смятении, ему хочется бросить вызов, однако понимает, что в данный момент это будет лишним. Ситуацию по праву силы веду я.
Еще Петр Алексеевич понял истинную пользу освещенных. Как и то, что приближать и привечать надо не тех, кто может своим Светом разжечь пламя за версту от себя, не того, кто способен заморозить бочку воды одним взглядом. Выглядит это восхитительно, но что даст государству? Сильного солдата? Да, несомненно. Но одна случайная пуля оборвет его жизнь так же быстро, как скосит простого рекрута.
Таланты же на глаз незаметные, тихие, способны решить такие дела, где не справится ни армия, ни флот, ни золото. Что я могла бы представлять из себя на поле битвы? Ничего! Но не просто так мне платят жалование, какого не получает и генерал-прокурор.
Вот теперь стоит остановиться, если нет цели превратить поручика Мервина в безумца, живущего исключительно в собственных страхах. Сбрасываю Свет и с брезгливостью стряхиваю руки, которые в моих ощущениях измазаны чем-то противно-липким. Вот теперь гусар едва не рухнул, ужас во взгляде стал осмысленным, а перчатка потянулась к палашу. Здесь один из гвардейцев придержал горемыку, хорошенько его встряхнув.
— Сударыня, — голос ощутимо дрожит, ужас еще не покинул разум, — Приношу свои извинения. Я лишь хотел по-товарищески посмеяться над корнетом.
— Вы глубоко оскорбили не только того, кто спас мне жизнь, но и меня, Александру Платоновну Болкошину, дворянку древнего рода, освещенную на службе Его Величеству. Ваши извинения не принимаются, но я больше не желаю вас видеть. Сергей Григорьевич, — показала я на корнета, — если возжелает, сам разберет с вами вопрос уместности такого товарищества, я оставлю за собой право получить
Он какое-то время еще стоял передо мной, как вдруг сник и молча, нетвердым шагом, побрел вдоль аллеи. Сослуживцы за поручиком не пошли, оставшись на месте, а Серж дернулся было, но, повинуясь взмаху моей руки, присел на подножку коляски. Только теперь я обратила внимание на извозчика. Тот хотел быть сейчас в любом другом месте, хоть в Вологде, но не смел даже пошевелиться. Чуть ли не силой подняла корнета и жестом отправила лихача, куда он сам хочет. Лошадка, наверное, и не поняла, с чего вдруг от нее вожжами и кнутом потребовали перейти в галоп.
— И. Что. Это. Было? — я процедила эти слова, обращаясь не столько к Сержу, сколько к его сослуживцам.
Они переглянулись и каким-то образом определили, кто будет выступать за всех. Рыжий гусар козырнул:
— Поручик Чижов, сударыня, честь имею. И приношу свои извинения, что не остановил Петра Борисовича. Так он хороший человек и добрый офицер, но как выпьет… — он вздохнул, разведя руками, мол, кто без греха. — Сегодня всю ночь сидели за ломберным столом и выпивали, поддерживая статус гвардейского гусара.
Это можно было и не объяснять. В атмосфере всеобщей муштры, которая только в последние годы перестала занимать головы больших генералов целиком и полностью, лейб-гвардии гусары являли собой островок разгульной фронды. Похождения кавалеристов в красно-синих одеждах можно было бы издавать как сборник анекдотов самого эпатажного толка.
— А над Сержем мы все шутим порой за его… не сильно доброе финансовое положение. Вечно в долгах, все жалование на их покрытие пускает. Вот поручик Мервин и позволил себе, право слово, лишнего в шутке.
Я повернулась к Сержу:
— Это правда, корнет?
Фатов зло посмотрел на товарища, и нехотя признал:
— Александра Платоновна, я не за тем к Вам прикипел душой!
— Сергей Григорьевич, я об этом даже не спрашиваю, ответьте по поводу финансов своих.
Слова корнету давались тяжело, вытаскивал он их из себя со скрипом, словно сдирая ими свое горло:
— Правда это. Имение батюшкино всего на сорок душ в Костромской губернии, дохода с него нет, одни долги. Жалование нам платят, но размер его, — Серж вздохнул, и вздох его поддержали остальные гусары. — А надо и мундир строить, и пропитание, и проживание оплачивать, не будешь ведь с рядовыми и унтерами столоваться. Но…
— Серж, я уже сказала, что и в мыслях не держу Ваш корыстный интерес ко мне. Я его увидела бы, понимаете?
Кажется, это поняли сразу все присутствующие, демонстрации таланта, устроенной мной пару минут назад, хватило с избытком.
— Да и потом, господа офицеры, — обратилась я к гусарам, — потребовалось бы мне платить за внимание молодого мужчины? Присмотритесь ко мне внимательно.
В ответ на это гвардейцы принялись наперебой уверять меня, что за улыбку такой дамы они отдали бы все вплоть до исподнего белья, оставив при себе только палаш и кивер[2].