Самый яркий свет
Шрифт:
Министр финансов Канкрин Егор Францевич[3]. Умнейший человек, чьими усилиями сегодня денежная система России постепенно излечивается, хотя до полного выздоровления еще далеко. Ко мне проявил благодарность и восхищение.
Ростопчин. С ним все понятно, в глазах и чувствах только ожидание и интерес.
Вязмитинов, министр полиции. Не сказать, что я с ним хорошо знакома, но виделись часто. Сидит на нервах, в мыслях очень четко ощущается самоедство. Можно принять за страх последствий, ведь кто-то злоумыслил против Петра Павловича, а полиция бездействует.
Козодавлев, министр внутренних дел. Мне он кивнул приветливо, от помыслов прямо веет искренней благодарностью.
Николай Павлович, третий сын Императора. Вернее, уже второй. Про него сложно сказать что-то определенное, странная персона. Вроде и образован, но как-то однобоко. Если часы не стреляют, то зачем тогда такие часы. Но при этом охоч до всяких технических новшеств, в чем лично я теперь его прекрасно понимаю и поддерживаю. С «чтением» эмоций здесь сложно — Свет с Николая скатывается, словно вода с жирной сковородки. Отца обожает, уверена.
И последний из присутствующих — князь Яков Иванович Лобанов-Ростовский. Миловидный сударь с веселым характером, отличается патологической честностью и страстью высказывать любую правду в лицо, за что и приближен недавно Павлом Петровичем, введен в Малый Совет. Ненавидит Аракчеева, который на такое отношение князя к себе демонстративно не обращает внимания. Впрочем, Яков Иванович так же на публику отворачивается, когда видит графа. Я ощущаю в его мыслях облегчение, смерть Императора, кажется, стала бы для сенатора трагедией.
Государь вопросительно приподнял бровь, но в ответ увидел лишь едва заметное «нет» движением головой. Своим вопросом он провоцировал сановников и наследников ярко вспомнить о заговоре, чьи последствия еще даже до конца не заштукатурены, а мне оставалось оценить их реакцию. Но никто не явил ярко ни злость, ни ненависть, ни сокрушение об упущенном. Как и говорил Макаров, прямым доказательством невиновности здесь присутствующих это быть не может, но позволяет исключить очевидное.
Или признать, что враг умен и хитер, в чем, правда, я уже и не сомневалась.
Павел Петрович показал одним только взглядом, что понял меня, и обратился ко всем.
— Так вот, господа, что мне делать со Сперанским нашим? Опять баламутит народ, смущает умы.
— На каторгу бы смутьяна, — ровным голосом ответил Аракчеев.
— Может быть, графиню Болкошину спросим? — хитро улыбнулся Император.
Я испугалась, честно признаю. Столь высокое общество мне не по плечу, так еще и сам Государь интересуется мнением.
— Я не знаю, о чем речь, Ваше Величество, — попыталась уклониться, но Павел Петрович не позволил.
— Опять он мне пишет о реформах, об ограничении прав дворянских и расширении прав подлых сословий. Призывает освобождать крепостных согласно Указу[4], понуждать помещиков к тому. Что скажешь?
А ничего я не могла сказать. Заботы крестьянства беспокоят меня мало, я о них почти ничего и не знаю. Но в разговор встрял Коновницын:
— Баловство все это, Государь! Нет счастья
— Что, повторять будете записку Карамзина[5] мне? — усмехнулся самодержцец.
— Да хотя бы ее!
— Так что скажешь, Александра? — посмотрел на меня Павел Петрович.
И все посмотрели, тем самым смутив еще больше. Но я зацепилась за слово «безграмотен» и стала развивать эту мысль:
— Не сильна я, Ваше Величество в этом вопросе, но одно точно могу утверждать — необходимо воспитывать и образовывать в России всех. И мещан, и крестьян. И даже крестьянских баб.
Это предложение вызвало бурное обсуждение и негодование. Было оно едва ли не революционным, потрясающим устои.
— Это зачем холопам грамота? — изумился военный министр. — И тем более их бабам? Их дело — землю пахать, а не книги читать. А то вычитают еще…
И вот тут я как взбеленилась. Позабыв о приличиях, нависла над столом, глядя прямо в глаза Коновницыну, почти сорвалась на крик, яростно отстаивая свое:
— Зачем? А затем, что мне на моих заводах приходится работника с аза и буки обучать! Новый приходит — где правая рука, где левая не знает! А у меня станки, чертежи, которые читать надо уметь, считать не на пальцах, а в уме! А работник на заводе — он вчерашний крестьянин, — слегка успокоилась я. — И будут крепостные безграмотными, если их и не обучать.
— А зачем тебе рабочие из крестьян, Александра Платоновна? — поинтересовался Император.
— Затем, Павел Петрович, что я-то работников пока на свои заводы найду, мне не так много еще надо. Но завтра уже не хватит добрых мастеров, придется учить срочно. Я ведь была и во Франции, и в Англии, видела, как там все устроено. И скажу Вам, Государь, что отстать мы можем от них безнадежно, если сейчас упустим.
Советники вновь зашушукались, но Император ударил ладонью по столу, призывая к тишине. Он с интересом смотрел на меня, улыбаясь своим думам, и покрутил ладонью в воздухе, призывая продолжить.
Я кивнула и высказала мысль, которая уже некоторое время жила в моей голове:
— Так повелось давно, что везут наши купцы из Европы товар, а туда продают сырое только. Продадут наше железо, обратно получат станок. Продадут шерсть, а купят сукно, а то и платье. Получается, что выгода остается не у нас.
— Как не у нас? — удивился Вязмитинов. — Купец же в убыток торговать не будет.
— Не в убыток, но прибыток основной не у него, — поддержал меня Канкрин. Согласие министра финансов дорогого стоило! — Права Болкошина, Сергей Кузьмич. Англичанин покупает здесь дешево сырье, которое в производстве почти ничего и не стоит, но с него и прибыль низкая. А у себя из него перерабатывает в товар, где разница между затратами и ценой уже значительно больше. И везет его сюда, а Россия по итогу в убытке остается, потому что получает от вывоза меньше, чем тратит на ввоз. Или не тратит, если не покупает, но тогда опять права графиня — начинает отставать, потому что сама не производит.