Самый жестокий месяц
Шрифт:
– Если каждое утро будете готовить яйца со шпинатом, то останусь, – пообещал Гамаш.
– Вы невменяемый человек, – сказал Габри, – но вы мне нравитесь. И не беспокойтесь за номера. У нас их достаточно.
– Даже на Пасху? Есть свободные места?
– Свободные? Да про нас никто не знает, и я надеюсь, что так оно и дальше будет, – фыркнул Габри.
Гамаш попросил Габри сообщить ему, когда вернется Жанна Шове, сказал Лемье, чтобы отправлялся ночевать домой, и наконец отключился. Глядя в окно на другие машины, мчащиеся по дороге в Монреаль, Гамаш думал.
Куда девалась медиум?
Он всегда
Подождав минуту и не услышав никаких голосов, он взял телефон и набрал еще один номер.
– Bonjour, суперинтендант. Все еще на работе?
– Собираюсь уходить. Что у тебя там, Арман?
– Это было убийство.
– Скажи мне, это твое ощущение или есть какие-то доказательные факты?
Гамаш улыбнулся. Старый друг хорошо его знал и, как и Бовуар, испытывал определенное недоверие к «ощущениям» Гамаша.
– Вообще-то, это мне сказал мой дух-наставник.
На другом конце наступила пауза, потом Гамаш рассмеялся:
– Это шутка, Мишель. Une blague [38] . На этот раз факты есть. Эфедра.
– Насколько мне помнится, об эфедре говорил тебе я.
– Верно, но в ее комнате или ванной эфедры не обнаружилось. И вообще не обнаружилось нигде, где она могла бы ее хранить. Судя по всему, эта женщина вовсе не считала, что ей нужно похудеть. С аппетитом у нее все было в порядке, и потребности применять опасные средства она не испытывала. Никаких бзиков относительно избыточного веса или диеты. Ни книг, ни журналов на эту тему я у нее не нашел. Ничего похожего.
38
Розыгрыш, шутка (фр.).
– Ты думаешь, кто-то подсунул ей эфедру.
– Да, я так думаю. Я начинаю расследование убийства.
– Я не возражаю. Извини, что испортил тебе праздник. Ты успеешь проводить Даниеля?
– Нет, он уже на пути в аэропорт.
– Извини, Арман.
– Это не твоя вина, – сказал Гамаш, хотя Бребёф, который прекрасно его знал, услышал сожаление в голосе. – Мой привет Катрин.
– Передам.
Отключившись, Гамаш почувствовал облегчение. Вот уже несколько месяцев, а может быть, и дольше он чувствовал изменения, произошедшие в его друге: между ними словно появилась какая-то пленка. Та близость, что всегда существовала между ними, как-то померкла. Ничего очевидного Гамаш не замечал и даже спрашивал себя, уж не выдумывает ли он. Он спросил об этом Рейн-Мари после ужина с Бребёфами, состоявшегося некоторое время назад.
– Я не могу назвать ничего конкретного, – попытался объяснить он. – Просто…
– Ощущение? – улыбнулась Рейн-Мари.
Она доверяла его ощущениям.
– Возможно, нечто большее. У него изменился тон, и смотрит он как-то жестче. А иногда говорит такие вещи, которые кажутся мне намеренно оскорбительными.
– Вроде того замечания насчет квебекцев, которые переезжают в Париж, думая, что они лучше других.
– Значит, ты тоже это заметила. Он знает, что Даниель уехал туда. Это была издевка? Если так, то одна из многих, что я слышал от Мишеля в последнее
Он поразмыслил, но так и не смог сообразить, в чем причина, почему у Мишеля могло возникнуть желание вредить ему. Он не мог вспомнить ничего, что могло бы вызвать такое отношение.
– Он любит тебя, Арман. Дай ему время. Катрин говорит, что их беспокоит разлад в семье сына.
– Мишель мне не говорил, – сказал Гамаш, удивленный тем, что это его задело.
Раньше они ничего не скрывали друг от друга. Гамаш подумал, что, вероятно, ему следует быть осмотрительнее, но прогнал эту мысль. Слишком легко ответить тем же. Нет, он будет по-прежнему общаться с Мишелем и оставит для него место в своем сердце, прогонит то раздражение, что накопилось в нем по отношению к старому другу. Не стоит набрасываться на близких людей, основываясь на одних только подозрениях.
Мишель беспокоится за сына. Конечно, все дело в чем-то подобном. И их дружба с Гамашем тут ни при чем.
Но теперь, отключившись, Гамаш улыбнулся. Мишель говорил с ним так, как в прежние времена. Его былая жизнерадостность вернулась. Та черная кошка, что пробежала между ними, исчезла.
Мишель Бребёф повесил трубку и, улыбаясь, уставился на стену.
Вот оно! Бребёф получил ответ на вопрос, который мучил его несколько месяцев. Как? Как поставить точку в карьере человека, довольного жизнью?
Теперь Мишель Бребёф знал это.
Глава семнадцатая
Агент Иветт Николь на следующее утро проснулась рано – она была слишком возбуждена, чтобы спать. Наконец он настал, тот день, которого она так ждала. День, когда Гамаш сможет увидеть, из какого материала она сделана.
Она посмотрела на себя в зеркало. Короткие рыжеватые волосы, карие глаза, кожа с красными отметинами от многочисленных угрей. Хотя Николь была худощавой, ее лицо всегда казалось слегка опухшим – прямо-таки воздушный шарик с волосами.
Она втянула щеки, закусила их зубами. Ничего лучше этого она и не ждала в жизни.
У нее были отцовские черты лица и материнский характер. Ей всегда это говорили; впрочем, она не питала особой любви к матери и нередко спрашивала себя, не делают ли это ее дядюшки и тетушки намеренно, чтобы позлить племянницу. Мать ее умерла скоропостижно – сегодня была жива, а на следующий день ее уже не стало.
Ее мать всегда была чужаком в семье. Говорливые дядюшки и тетушки Иветт Николь лишь терпели ее мать, но никогда не любили. Не уважали. Не принимали. Хотя она и старалась, видит бог. Все мелкие предрассудки и мнения Николевых становились ее предрассудками и мнениями. Но родственники только смеялись над ней и меняли мнения на другие.
Она была жалкой. Всегда пыталась стать своей, завоевать любовь людей, которые не собирались ее любить и ненавидели за эти попытки.
«Ты вылитая мать». Эти слова, произнесенные с сильным акцентом, все время звучали в ушах Николь. Похоже, это были единственные слова, которые ее дядюшки и тетушки знали по-французски. Она запомнила их, как запоминают ругательства. «Черт. Проклятье. Ты просто вылитая мать. Ужас».
Нет, она любила отца. И отец ее любил. И защищал от хора ругательств, намеков и оскорблений в их собственном доме.