Сан Мариона

Соловьев Александр

– Масандил!
– звонко выкрикнул он.
– Масандил! Что же ты не выражаешь радости! Или ты огорчен милостью богоравного владыки нашего?
– Обратив внимание персов и знатных на начальника охраны северных ворот, он умолк, внутренне смеясь.

Выкрики смолкли, и в наступившей тишине многие обернулись к даргу. До этого он стоял у всех за спиной, а теперь очутился как бы в центре. Да, Масандил смел и горд, и гордость не позволила ему погасить презрительную усмешку. И теперь ему надо отвечать за нее. Было время, филаншах расставлял ловушки и похитрее. Эта же была груба, но зато Шахрабаз не сомневался:

открыто, у всех на глазах вспыльчивый Масандил не будет кривить душой. Так и случилось.

Набычившись, широко расставив сильные ноги в желтых сапогах, дарг что-то гневно прорычал, хлестнул плетью по сапогам. Во дворец правителя знатный перс может войти вооруженным, албаны же, в том числе и воинские начальники - только безоружными. Было время - и во дворце пускались в ход мечи.

– Мы не слышим ответа!
– подстрекнул дарга Шахрабаз.

– Я говорю: подобострастие унизительно для свободных людей!
– взревел в бешенстве Масандил.

– Почитание светоносного Агуро-Мазды - подобострастие? Любовь к избранному богами владыке нашему - подобострастие?
– громко спросил Шахрабаз, заметив, как впились глазами в Масандила персы.
– Или мы неверно слышим?

– Ты все правильно слышишь, Шахрабаз Урнайр! Но, клянусь, мне наплевать на то, какую выгоду ты извлекаешь из моих слов!

– Ты безумен, Масандил, опомнись!

– Это вы все безумны, вы, готовые лизать персам задницы!
– сам себя захлопнул в ловушке дарг.

Шахрабаз, изобразив на сухом пергаментном лице кроткое изумление, довольный откинулся в кресле. Открытая враждебность к персам была проявлена настолько бурно, что Масандила даже не потребуется судить. Персы теперь расправятся с ним сами, и незамедлительно. В подобных случаях промедление смерти подобно.

Масандил, обведя всех презрительным взглядом, повернулся и, тяжело ступая, направился к выходу, опять ворча на ходу что-то гневное. За ним, не спеша, важно зашагал Гаврат, не сводя с толстой шеи дарга зло прищуренного взгляда. Оба скрылись в коридоре. Не прошло и десятой доли "от нагара до нагара" льняного фитиля светильника, как за темным окном, возле водохранилища, послышались крики персов. "О, Ангра-Манью! [бог тьмы] Будь ты проклят! Умри, пес!" - раздался глухой шум борьбы, кто-то простонал, и все затихло.

Неслышно шмыгнул из дверей бритый раб-тюрок, смуглый, в грязной набедренной повязке, потупив глаза, стараясь быть как можно незаметнее, проскользнул вдоль светильников, приподнимая колпаки, щипчиками убирая нагар с фитилей. Вслед за ним появился Гаврат, прошагал к своему месту.

И в наступившей неловкой, напряженной тишине Уррумчи громко произнес:

– Я дарю храму Ахурамазды единственного еще двадцать баранов! И повторяю мысленно двенадцатый гимн Ясны священной книги Авест!
– Последнее означало, что шихван, сын шихвана, отказываясь от прежних верований, впредь признает богом Верховным и Единственным Агуро-Мазду. И тотчас последовала ответная признательность, ибо любое деяние, даже самое бескорыстное, требует вознаграждения.

– Уррумчи! Мы назначаем тебя начальником охраны северных ворот! торжественно провозгласил филаншах.

– Чашм! Да будет так!
– кивнули персы.
– Во имя Агуро-Мазды!

Шахрабаз видел, как

огорченно заскреб подбородок Обадий, хотя из перекупщика воин, как из евнуха муж, но упущенного, пусть даже и ненужного, всегда жаль; видел завистливые взгляды, обращенные к Уррумчи, и довольно улыбался: присутствующие лишний раз убедились, что его воля для них - и милость, и наказание. Не закон, а именно его воля. Что стало с Масандилом, поступающим по закону, - умные поймут. Он не брал взяток, только предусмотренные пошлины, не угодничал, не делился с филаншахом, был честен, неподкупен - персы, призванные следить за соблюдением законов в Дербенте, сами же убили его. Пусть все знают, что желание и воля Шахрабаза превыше всего.

– От имени высочайшего повелителя нашего мы объявляем вам свою признательность за дары храму Агуро-Мазды единственного, - обратился вновь к знатным Шахрабаз, - признательны мы вам также и за справедливое возмущение, вызванное предательством клятвоотступника Масандила! Негодяй замыслил недоброе и наказан богом!

– Господин! Пусть небо заодно накажет и воинов охраны северных ворот Мариона, Золтана, Бурджана, особенно Мариона!
– воскликнул Уррумчи.

– Что такое?
– недоуменно поднял брови филаншах.

– Золтан и Бурджан заявляли во всеуслышанье, что земли за южными воротами - родовые земли легов и даргов, что пришлые из племени гелов, дидуров, гаргаров обязаны или выкупить их, или распахать себе поля за северными воротами. Они же говорят, что налоги непомерно тяжелы. К тому же Марион не дал мне сегодня выполнить свой долг - взять недоимку с нерадивого каменщика...

В толпе знатных послышались голоса:

– Да, да, Уррумчи прав! Эти люди обвиняют нас в алчности...

– Подстрекают рабов не слушаться хозяев!

– Они хотят уйти в горы и увести с собой рабов...

– А самый дерзкий среди них Марион!..

– Да, да, он больше всех заслуживает наказания!..

– Многие в нижнем городе недовольны, говорят, что они стали бедны из-за несправедливостей шихванов и раисов, что мы забрали себе слишком много власти, а они стали бесправны!
– выкрикнул Обадий жалобным голосом.
– Нельзя допустить, о светоч мудрости, чтобы бедняки возмущались! Когда они возмущаются, то не хотят работать, и мы, знатные, терпим большие убытки!..

Шахрабаз слушал, неприятно пораженный. О черни он думал меньше всего. Во дворце были рабы и слуги, но ими распоряжался дворецкий, араб Мансур, который молчаливо стоял за спиной филаншаха. Правда, несколько слуг он отличал от остальных, потому что они иногда выполняли его личные тайные поручения. Шахрабазу случалось проезжать по нижнему городу и видеть жизнь черни. Чернь копошилась в закопченных кузнях, грязных гончарнях, жарких, задымленных стеклодувнях, крохотных двориках хижин, изготавливала, строила, пахала, сеяла с раннего утра и до позднего вечера, чем-то кормилась, не испытывая радостей, не наслаждаясь жизнью, но даже если смысл ее жизни сводился единственно к тому, чтобы трудиться и плодиться, то чернь должна быть признательна правителю и знатным, ибо город обязан процветанием единственно их неусыпным заботам. Но оказывается, чернь способна возмущаться! Платить неблагодарностью за заботу! Куда смотрят стражи порядка?