Сандро из Чегема (Книга 1)
Шрифт:
– Ну, если дело в нем, я его сейчас вырублю, – сказал Тенгиз и вышел из комнаты. Он вытащил из кухни топор, спустился к калитке и вскоре возвратился с корявым куском корня, похожим на отрубленную лапу дракона.
В последующие дни этот корень, слегка обструганный и вымытый, дядя Сандро, лежа в кровати, держал в руках и показывал навещающим его лицам как вещественное доказательство его падения под воздействием внешних сил, а не алкогольных паров.
Когда через два дня я его навестил, он лежал в кровати, держа в высунутых из-под одеяла руках этот узловатый, загнутый
Дядя Сандро молча указал им на стул и, когда я сел у его изголовья, он и мне, несмотря на протесты тети Кати, повторил версию своего падения, добавив, что ночью был ливень и корень сильно подмыло. Дав мне его понюхать, он вдруг спросил с хитроватой улыбкой, не попахивает ли корень шелковицей.
– Вроде, – сказал я, – а что?
– А ты пораскинь умом, – сказал он, отбирая у меня корень и внюхиваясь в него.
– Опять за свои глупости, – отозвалась тетя Катя и, сунув в пузырек с валерьянкой сломанную спичку, стала капать ему в рюмку, губами считая капли.
– У меня на участке нет шелковицы, – сказал он, лукаво поглядывая на меня с подушки, – ближайшая – через дорогу у соседа… Соображаешь?
– Нет, – сказал я, – а что?
– Там абхазский эндурец живет, – проговорил дядя Сандро и кивнул с подушки в том смысле, что не все может сказать в присутствии жены.
Я рассмеялся.
– Совсем с ума сошел старый пьяница, – заметила тетя Катя ровным голосом, стараясь не сбиться со счету и не переплеснуть капавшее лекарство. Она подошла к нему и осторожно подала рюмку.
– Ишь ты, первача нацедила, – сказал дядя Сандро и, привстав с подушки, взял рюмку, сморщился, проглотил, еще раз сморщился, откинулся на подушку и выдохнул: – Если кто меня убьет, то это она… А ты напрасно смеялся, доживем до весны, увидим…
– Почему весной? – не понял я.
– Увидим, как дерево начнет усыхать, – приподняв корень одной рукой, он обхватил его в самом толстом месте другой, – дерево, потерявшее такой корень, не может не высохнуть хотя бы наполовину… Тут-то вы, ротозеи, и поймете, что эндурцы повсюду свои корни протянули…
Я подумал, что дядя Сандро, стыдясь этого неприятного случая, а главное, стараясь отвести многолетние попытки тети Кати разлучить его с любимой общественной должностью, придал этому корню смысл мистического страшилища (подобно тому, как нас когда-то пугали колорадским жуком).
– В следующее воскресенье приходи, – сказал он мне на прощанье, – люди хотят отметить мое выздоровление.
– Клянусь богом, я пальцем не пошевельну ради этой бесстыжей затеи, – сказала тетя Катя, скорбно замершая на стуле у его ног. Она это сказала, не меняя позы.
– А ты можешь и не шевелиться – люди все сделают, – сказал дядя Сандро и, сам шевельнувшись под одеялом, принял более удобное положение и понюхал корень, словно через этот запах прослеживал за степенью опасности эндурских козней.
В воскресенье на закате теплого осеннего дня я снова поднимался к дому дяди Сандро. След вырубленного корня в виде глубокой выемки все еще оставался у калитки. Куда ведет оставшаяся часть корня, трудно было понять, потому что корень пролегал вдоль забора и с обеих сторон уходил в глубь земли. Разумеется, если разрыть улицу, можно было бы проследить, куда он ведет, но пока никто не догадался это сделать.
Еще внизу на тропинке я услышал сдержанный гомон голосов – гости были в сборе. Я поднялся.
Перед домом возвышался шатер, покрытый плащ-палаткой, для проведения в нем праздничного пиршества.
У входа в дом стоял брат дяди Сандро, тот самый старик Махаз, который когда-то поручил мне передать брату жбан с медом. Рядом с ним, опершись на посох, стоял старый охотник Тендел, все еще глядевший пронзительными ястребиными глазами.
Махаз меня сразу узнал и, пожимая руку, поблагодарил, что я не отказался прийти и отметить это радостное событие.
– И ты в свое время потрудился на него, – сказал он, напоминая про жбан с медом, в целости доставленный адресату, – и ты сделал что мог, как и все мы, – продолжал он, присоединяя меня к людям, которые честно исполнили свой долг перед дядей Сандро, как если бы дядя Сандро превратился в символ воинского или еще какого-нибудь общепринятого долга.
– Не узнал, не взыщи! – крикнул мне Тендел, сверля меня своими ястребиными глазками.
Махаз объяснил ему мое чегемское происхождение и дал знать, что я здесь в городе при должности, из Присматривающих.
– Небось деньгами подтираешься? – крикнул тот, радостно сверля меня своими желтыми ястребиными глазами.
Я засмеялся.
– Подтираешься, – повторил он уверенно и неожиданно добавил: – А вот то, что вы Большеусого сверзили, это вы неплохо придумали.
Я пожал плечами, чувствуя, как трудно ему объяснить неимоверность расстояния между мной и теми, кто его в самом деле сверзил. Но, с другой стороны, главное он определил точно – Присматривающие свергли Большеусого, а на каком расстоянии тот или иной из Присматривающих, или, как они еще говорят, Допущенных к Столу, от тех, кто его в самом деле сбросил, это и вправду не имеет никакого значения. Важно то, что не он, охотник Тендел, не он, пастух Махаз, и не все они, чегемцы или подобные чегемцам, это сделали, а люди совсем другого сорта, то есть Присматривающие сверзили Присматривавшего над всеми Присматривавшими, и теперь вроде всем полегчало (оттого так весело об этом), но главную выгоду все равно заберут Присматривающие, иначе и не могло быть, для этого и было все затеяно. Вот как можно было понять его слова в сочетании с зычным голосом и сверлящими ястребиными глазами.
…Перед домом, чуть левее шатра, был разведен костер, на котором в огромном средневековом котле уже закипала мамалыжная заварка. Мужчины хлопотали вокруг огня. Рядом к инжировому дереву был привязан довольно упитанный телец.
В нескольких шагах от него молодой парень, видимо один из соседей, точил на точильном камне большой охотничий нож. Время от времени парень пробовал его, подымая рукав рубахи и сбривая с руки волосы. Бычок угрюмо косился на него, словно догадываясь о назначении ножа. Бычка, конечно, пригнал брат дяди Сандро.