Санджар Непобедимый

Шевердин Михаил Иванович

— Не подходите! У меня нож, острый нож, — завизжал старик, — не приближайтесь.

Усевшись поудобнее на земле, Ниязбек удовлетворенно проговорил:

— И вы, любезный друг, здесь. Ну, я очень доволен: вошь попала под ноготь, очень доволен.

— Не подходите! — продолжал вопить Сайд Ахмад.

Наверху кто–то негромко заметил:

— Ворона вороне глаз выклюет.

Другой ответил:

— Кто попал в воду, сухим не выйдет, кто попал в могилу, живым не выйдет.

Ниязбек завернулся поплотнее в халат и затих. Он не сказал больше ни слова.

XVI

Горячий

«афганец» прижимал тяжелую пелену серо–желтой пыли к белесой от выступившей соли степи, и от этого становилось все труднее и труднее дышать. Горы скрылись в дымке, горизонт сузился до маленького, совсем крохотного пространства вокруг невесть как выросшего среди великой суши единственного тополя. Хотя было и мрачно от того, что солнце превратилось в кирпично–красный круг, не столько светивший, сколько излучавший зной и жар, но глянцевая свежая зелень молодого деревца улыбалась истомленному путнику и приветливо манила его в слабую свою тень.

Прислонясь к бархатистой белой коре тополя, прямо на земле сидел великий назир. Его нежное, тонкое лицо потеряло обычную привлекательность. Оно побагровело и покрылось бурыми пятнами. Гримаса раздражения исказила его.

Энергично потирая колени, назир капризно тянул:

— Когда, наконец, когда же? Сколько нам еще здесь придется проторчать?

Назир не поднимал глаз, но при всем том ясно было, что он обращался к стоявшему в пяти шагах от него толстому человеку, державшему под уздцы двух коней. К седлу одного из них был приторочен убитый джейран.

Толстяк серьезно и даже сурово смотрел на назира и не торопился с ответом! Он только украдкой сдвинул со лба свою большую синюю в полоску чалму и неторопливо почесал кончик носа.

После довольно длительной паузы назир, наконец, поднял веки и взглянул на своего молчаливого собеседника. Выражение лица толстяка мгновенно изменилось. Oт суровости не осталось и следа. По всей его широкой физиономии разлилось добродушие, глаза стали масляные, щеки затряслись от сдержанного смешка.

— Ну, председатель, или как там тебя… Что же ты молчишь?

— Нижайшие извинения, великодушного прощения просим, что вы изволите приказать?

Тот, кого назир назвал председателем, склонился в легком почтительном поклоне, чего никак нельзя было ожидать при его грузной, неуклюжей фигуре.

— Что изволите… что изволите, — передразнил назир и фыркнул, — подлец ты, хоть и председатель… Я спрашиваю, долго мы будем здесь глотать пыль?

— Нам не дано знать.

— А кто же знает?

Осторожно откашлявшись в жирную ладонь, толстяк еще подобострастнее проговорил:

— Вы, господин назир, приказали указать вам путь к Белому тополю. Мы выполнили ваше приказание…

— Дурак, — процедил назир и бессильно опустил веки. Страдальческие складки залегли в уголках его изящно очерченных губ.

Вот уже часа два он сидел под тополем и нетерпеливо ждал. Кого он ждал, он не говорил, а толстяк не находил нужным спрашивать.

Сегодня его, председателя

пограничного сельсовета, разбудили на рассвете шумливые люди, оказавшиеся приближенными великого назира, и приказали поднять дехкан для устройства облавы на антилоп, более известных в Средней Азии под названием джейранов. Ворчали кишлачники, потихонечку проклиная приезжих охотников, но пришлось им бросить свои дехканские дела и тащиться под палящие лучи солнца в солончаки, где, как пугливые тени, носятся легконогие джейраны. Не угнаться за ними самым резвым скакунам и, чтобы охота была успешной, нужно устраивать облавы. Много верст пришлось прошагать по знойной степи дехканам, пока они смогли вспугнуть джейранов и погнать их в нужном направлении, прямо на охотников.

В разгар охоты назир подозвал толстяка–председателя и приказал: «Веди меня в урочище Белый тополь… Знаешь дорогу?» Председатель ничего не ответил, а только кивнул головой. Назир запретил своим спутникам следовать за ним. Белый тополь оказался довольно близко, да и сам назир, очевидно неплохо знал к нему дорогу. Доехали за полчаса. Около одинокого дерева, чудом выросшего в мертвой степи и чудом уцелевшего среди буйных сухих ветров, никого не оказалось. Назир слез с лошади, решив, видимо, ждать. Кругом на много километров не видно было ни души. Вскоре потянул «афганец», и все — и степь, и холмы, и далекие горы затянуло мглой.

Злобно бормоча что–то под нос, назир смахивал песок с шелкового халата и нет–нет принимался рукавом стирать со лба испарину, размазывая бурую грязь. Ветер нисколько не освежал. Он только с силой загонял песчинки в уши, глаза, нос, раздражал.

Толстяк присел около лошадей на корточки и камчой пытался задерживать мчавшиеся по земле былинки, комки иссохшей колючки, соломинки. Духота, песок, колючий вихрь нисколько не отражались на самочувствии председателя, он даже затянул вполголоса какую–то песенку. Но ему скоро надоело петь и, сладко зевнув, он проговорил:

— Хорошая охота! А?

Едва ли он ждал ответа, просто ему было скучно и захотелось как–нибудь нарушить молчание. Но назир вдруг встрепенулся.

— Хорошая, говоришь? Ты смеешься, малоумный. Какая же это охота? Одно мучение. Только такое мужичье с дубленой шкурой, как ты, может выносить укусы проклятого гармсиля. — Помолчав, он спросил: — Послушай, ты здешний?

— Да.

— Давно живешь здесь?

— Давно.

— Как тебя звать?

— Гулямом.

— Ты Гулям Магог?

— Так меня прозвали.

— Ты что, у Кудрат–бия служил? Почему от него ушел?

Толстяк поднял очи горе и, вздохнув с таким шумом, как будто он выпускал воздух не из груди, а из могучих кузнечных мехов, пробормотал что–то насчет коловращения судеб и неблагоприятных обстоятельств, приведших курбаши Кудрат–бия на путь погибели.

— Ты знаешь, господин бараний курдюк, — нетерпеливо прервал Магога назир, — тебя должны были расстрелять?

Магог удивился:

— За что?

— Как за что? Дурья твоя башка. За дезертирство. Ты же ушел к Кудрат–бию из Красной Армии. Ты же дезертир.