Санджар Непобедимый
Шрифт:
Санджар поскакал в Миршаде, куда ушел после боя у мазара Хызра Пайгамбара его отряд. О чем думал командир, когда он гнал коня по пыльной дороге? Какие мысли теснились в его горячей голове? Никто не может сказать. А сам Санджар не рассказывал о своих переживаниях тех дней. Он спешил к своим друзьям и соратникам, чтобы посоветоваться с ними, обсудить все случившееся.
Санджар примчался в Миршаде под вечер. Он издали равнодушно пробежал глазами по знакомой картине. Тянулись рядами черные юрты полукочевых узбеков. Высились белые глиняные столбы, соединенные
Косые лучи золотили пыль у многочисленных чайхан, вытянувшихся рядами вдоль единственной кривой улицы. На постоялых дворах в караван–сараях ревели ишаки.
Уже с первого взгляда Санджара поразила пустота Миршаде. Он не видел ни одного своего бойца.
— Привет храброму Санджар–беку! — крикнул чайханщик Самад, «вместилище всех новостей и сплетен», как его называли на всем протяжении Дюшамбинского тракта.
— Салям! — ответил Санджар.
Чайханщик подбежал к Санджару и зашептал:
— Вашего отряда нет…
— Как! Что вы сказали?
— Его нет…
И Самад рассказал командиру, что сегодня на рассвете прибыл в Миршаде отряд милиции с приказом Бухарского правительства о роспуске отряда Санджара. Бойцам предложили немедленно разойтись по домам.
По мере рассказа голова Санджара опускалась все ниже и ниже. Он ничего не сказал Самаду, хлестнул Тулпара и ускакал в сторону Ущелья Смерти.
— Выпейте чаю! — крикнул чайханщик. — Отдохните! Но фигура всадника растворилась в быстро спускавшихся с гор красноватых сумерках…
Странно было услышать среди совершенно пустынных холмов нежный детский голосок. На кочковатой жесткой дороге, заливаясь серебристым смехом, стояла совсем крохотная девочка в бархатном камзоле, в золотой тюбетейке с фазаньим перышком.
Ее неожиданное появление будто разорвало напряжение, сковывавшее путешественников многие тягостные дни и ночи. Люди изумленно оглядывались по сторонам, шевелили плечами, как будто с них свалилась большая тяжесть и, смущенно улыбаясь, поглядывали на девочку.
— Папа, — сказала девочка по–гиссарски, — какие красивые лошадки!
Она остановилась и, раскачиваясь на неуверенных пухлых, в перевязочках, ножках, раскинула широко объятия, вполне уверенная, что вся скрипящая и топочущая махина экспедиции, вывернувшаяся из–за поворота дороги, остановится по одному мановению ее руки. И весь грохочущий караван арб, всадников, верблюдов застопорил, как вкопанный, перед девочкой.
Она снова засмеялась, задорно и торжествующе.
— Честное слово, — прозвучал осипший голос Николая Николаевича, — твоя карточка, Джалалов, столь отвратна в своем обросшем, неумытом виде, что ты должен бы напугать ее, а она тебе улыбается…
Все посмотрели друг на друга. Да, непривлекательно выглядели участники экспедиции: покрытые щетиной лица с воспаленными красными глазами, с облупившимися носами и щеками, полинявшие от солнца гимнастерки, просалившиеся от конского пота штаны, рваная, запыленная обувь…
Особенно тяжело дались последние двое суток. Слухи сменялись слухами. По ночам на юге полыхали зарева, частенько доносились далекие раскаты пальбы. Горели чьи–то сигнальные костры. Днем по окрестным горам мчались подозрительные всадники. В караване поймали басмаческого лазутчика.
Ибрагимбековские банды пытались наверстать упущенное Кудрат–бием. И каждый дал волю своим нервам: смолкли шутки, разговоры, смех. Все, даже Джалалов, пали духом. Ждали худшего.
И внезапно, при виде смеющейся девочки, все вспомнили, что мир состоит не только из басмачей, пыли, знойной духоты, свинцовой усталости, что есть еще жизнь, радость, смех!
— Доченька, куда ты?
Из–за развалившегося дувала вышел такой высокий, такой чернобородый до синевы, такой смуглый таджик в красной чалме, что все даже были ошеломлены немного. Таджик подхватил девочку за руки и только тогда величественно поздоровался.
— А–а–а, — протянул Николай Николаевич, — неужели у вас нет более подходящего места, чтобы обучать ваше несмышленое дитя хождению на задних лапках?
— Что угодно? — синебородый удивленно поднял глаза.
— А далеко ли еще до Дюшамбе? — перебил Джалалов.
Великан ласково улыбнулся, но не Джалалову, а дочке, и на вопрос ответил вопросом:
— Есть ли у почтенных путешественников глаза?
В словах таджика звучала явная насмешка, и Джалалов вскипел:
— Мы спрашиваем, а вы…
— Постойте, — осторожно проговорил таджик, — посмотрите перед собой.
И тогда из множества грудей вырвалось:
— Впереди Дюшамбе!..
В туманной мгле, стлавшейся над плоской долиной, прорезанной блестящими лентами протоков реки, темнели зеленые чинары и пирамидальные тополя Дюшамбе.
— Мы у цели. Мы в сердце таинственной страны гор — Восточной Бухары. Еще час пути, и кончатся наши мытарства, — еще час пути, — и нас ждет заслуженный отдых…
Кто сказал это, неважно. Во всяком случае, он выразил единодушное мнение едва ли не всех участников экспедиции.
— Отдых? Тихая жизнь? — прозвучал совсем неожиданно суховатый голос. — Кто размечтался об отдыхе?
К краю обрыва, откуда расстилается вид на Дюшамбе, выехал Кошуба. Всем бросилось в глаза, что комбриг сегодня был особенно подтянут. Его, видавшая виды, выцветшая гимнастерка выглядела даже щеголевато, воротник застегнут на все пуговицы, подшит чистый подворотничок. Командир был гладко выбрит. Сапоги начищены до блеска.
Несколько минут Кошуба молча смотрел на город.
— Вот Дюшамбе! Вчера еще летняя резиденция гиссарских беков — властителей Кухистана, господ над таджиками, владетелей их душ и тел. Завтра — столица свободной, самостоятельной горной республики, гордого, свободного таджикского народа. И, конечно, этот город не будет называться так некрасиво, по базарному дню — Средой. Нет, трудящиеся найдут ему достойное название, подобающее героической истории таджикского народа.