Санджар Непобедимый
Шрифт:
Сотни рук потянули его. Вот он шевельнулся. Еще усилие! Вот он сдвинулся… Еще, еще…
Колоссальная балка легла как раз поперек потока. И сейчас же рядом посыпались валуны, галька, обломки скалы…
Через минуту к Кошубе подошел старик.
— Таксыр! Еще дерево?
Он показал на еще более могучий чинар. Командир подозвал подрывников…
Через полчаса отряд с песней покинул плотину. Когда бойцы обогнули мазар и поднялись на возвышенность, Кошуба обернулся и посмотрел в бинокль.
Водоем выше плотины значительно вырос. Ясно было, что скоро вода проникнет в арык.
Кошуба повернулся к Джалалову:
— Запомни, товарищ, сегодняшний день. Сегодня в дебрях Азии, в Восточной Бухаре, в горах у подножья Памира ты организовал первый ленинский коммунистический субботник. — Он передал бинокль Джалалову. — На, смотри! Видишь? Раньше, при эмире, нужны были годы рабского труда, чтобы повернуть эту дрянную речушку на поля, а теперь сколько, по–твоему, им еще понадобится работать?
— Сколько?.. Недели две, самое большое… Конечно, если они не разбегутся.
— Ну нет, теперь они поняли, что все зависит не от шейхов: не от ишана, не от господа бога, а от них самих, и они сделают такую плотину, что ее никаким паводком не смоет. Ну, а для того, чтобы они могли работать спокойно, мы, как только доберемся до Регара, попросим послать им зерна или муки.
XI
Нищие — все в струпьях, в коросте, язвах, едва прикрытые почерневшими от грязи просаленными лохмотьями, сидели со своими тыквенными чашечками или деревянными мисочками для подаяния по обочинам дорог и надрывными голосами вопили:
— Полушку, о, ради милосердного, полушечку или кусочек лепешки!
Некоторые из них показывали изъеденные проказой лица или выставляли наружу полусгнившие пальцы.
Дехкане, съехавшиеся из окрестных кишлаков, запрудили большую площадь. Любители поболтаться по базару, посидеть в чайхане и, главное, послушать новости о мире и войне не останавливались перед необходимостью тащиться верхом на осле по топкой глинистой дороге всю темную ночь под дождем, имея для продажи лишь несколько наскаду — тыквенных табакерок или десять–пятнадцать фунтов кишмиша. Тысячная толпа шумела, кричала и усиленно месила липкую грязь.
Каждый приехавший разложил свои товары в строго определенном месте, отведенном и указанном базарным старостой. Отдельно расположились торговцы тканями, у которых можно было купить и цинделевский цветистый «ситчик, и индийскую кисею, и китайскую чесучу, и обыкновенный полосатый тик, и грубую, местной выделки, бязь, и тончайший крепдешин. Но весь мануфактурный ряд тянулся шагов на десять, а товар каждого купца, благообразного и солидного, умещался свободно в небольшом хурджуне. Торговали здесь и чугунной посудой, и медными чеканными кувшинами из Бухары, и голубыми китайскими пиалами «джидогуль», умело подделанными российской фирмой «Губкин, Кузнецов и Ко». Отдельно расположились ряды гребенщиков, торговавших гребенками из желтого тутового дерева, продавцов масляных светильников, предлагавших, между прочим, керосиновые горелки без фитилей и фитили без горелок, ювелиров, продававших серебряные кольца и женские звенящие подвески из российских двугривенников и индийских рупий. Два уратюбинца разложили на платке отличной выделки ножи с костяными ручками; рядом продавали серпы, женские штаны, суконные халаты, свалявшуюся баранью шерсть, халву, старое тряпье, снег с виноградным медом, грязное коровье масло в кожаных мешках, зеленый чай, веревки, золотые изделия. Тут же, то рысью, то галопом, скакали, вздымая фонтаны грязи, лошади, которых на все лады выхваляли барышники, поразительно напоминавшие своей внешностью цыган, но клятвенно заверявшие, что они правоверные мусульмане. Молчаливые черные локайцы, не разбирая дороги, гнали десятки овец и коз прямо в гущу толпы, вызывая возмущение торговцев хрупкой глиняной посудой. Знахари в белых чалмах и черных или темно–синих очках продавали какие–то порошки, слабительные пилюли, тибетские притирания от сифилитических язв, напитки от бесплодия, средства от зачатия и от запоров, глауберову соль, кислоты, семена ароматичной травы исрык, благовония, краски и прочие снадобия, не столько исцеляющие, сколько порождающие всяческие болезни. Менялы наперебой предлагали выгодно сменять индийские рупии на персидские краны, английский фунт на советский червонец, китайские ланы на уже давно потерявшие всякую ценность бухарские ассигнации, нарисованные вручную. И над всей этой толпой неслось заунывное мутящее душу пение маддахов — бродячих монахов.
Чего ты хочешь от небес?
Что ты ищешь на земле?
Отвлеченные песнопения не мешали лохматым маддахам ловко обирать легковерных горцев, восторженно любовавшихся мишурным великолепием базара.
Десятки самоварчей отчаянно стучали крышками чайников и выкрикивали: «Чай готов, чай готов», стараясь перекричать голоса поваров, предлагавших вонючую рыбу, продавцов вареного гороха, шашлычников, лепешечников.
Несмотря на кажущееся оживление и беспечность, базар сегодня был смутно тревожный и напряженный. Сделки носили грошовый характер, люди неохотно вынимали и показывали деньги.
— Только сто тенег, только сто каких–то несчастных тенег, — уговаривал сухой, жилистый купец небольшого юркого дехканина, вертя перед его лицом халат из ярко–синего лежалого сукна.
Дехканин теребил бородку и, испуганно поглядывая на окруживших его тесным кольцом любопытных, протестовал:
— Что вы, что вы, я только поглядеть. Откуда у меня сто тенег? У меня никогда не было ста тенег. Да я от самого рождения не видел даже как другой кто–нибудь считал сто тенег.
И он нырнул в толпу.
Базарный староста ходил по базару и собирал взносы за право торговать, но и у него что–то дело не клеилось.
К полудню тревога усилилась. Распространился слух, что из кишлака не выпускают. Кто, что? Никто не знал.
Толпа шарахнулась на Каратагскую дорогу. Там действительно стояли какие–то вооруженные люди. Они молча преграждали выход из селения.
Дехкане метнулись в другую сторону — и там всадники. Кое–кто начал пробираться задами дворов в горы.
Внезапно раздались крики. Усиленно размахивая камчами, в толпу врезалась группа всадников. «Басмачи, басмачи!» — понеслось по площади.
Басмачи тащили на аркане молодого парня в красной чалме с блестками. Лицо его, все в кровоподтеках, было страшно. За всадниками важно выступали местные богатеи. Все сразу признали в них бывшего мингбаши, баев, помещиков. В толпе послышался ропот. Кто–то выкрикнул:
— Смотрите, вон идут эти пожирающие детей! Куда они тащат Касыма?
Рыжебородый великан — это был ясаул Салих, не слезая с лошади, завопил:
— Тише! Молчать!
Он взмахнул камчой и ударил Касыма, норовя попасть по глазам. Толпа ахнула. Тогда второй всадник визгливо закричал:
— Я хранитель печати самого парваначи! Слушайте меня, вот эта собака отказалась платить закет, а говорится в писании: «Против неплательщиков налогов применяйте оружие!» «Бей его, ясаул, я приказываю! Этот недоносок осмелился ударить палкой байбачу, когда тот потребовал закет. Бей его, мерзавца! У него брат в Красной Армии служит, продался Советам. А сейчас стало известно: этот самый Касым сегодня ночью бегал к большевикам и требовал присылки войск.
Под свистящими ударами камчи Касым шатался, но все еще пытался удержаться на ногах. Стоны вырывались из его груди. Вдруг он закричал: