Санджар Непобедимый
Шрифт:
— Кто они?
— Они богу молятся. Они сказали: гибель плотины — воля божья. Никто не может идти против воли аллаха всесильного. Кто же не побоится такого заклятия?
— Ну?
— Ну, из кишлака никто не захотел идти.
— Почему же вы пошли?
— Я Азиз — мираб, а те старики тоже были от нашего кишлака приставлены, смотреть за водой. Ну, а мы, по воле бога, прозевали плотину. Мы — причина несчастья. И что нам теперь проклятия Шейхов, мы погубили кишлак, мы погубили народ. Нам все равно теперь умирать. Вот мы и работаем. Надо сохранить, что осталось. Закрепить,
— А почему не раньше? — проговорил, слегка задыхаясь, Кошуба. Он снова толкал большую глыбу, помогая старику.
— Командир… Об этой плотине думали сто лет, прежде чем построить. Двадцать раз начинали и бросали. Как начнут, — чинары посадят. Вон какие деревья выросли, пока раздумывали, а строили двадцать лет, а может, и больше. Поработают, поработают… и бросят. А там река опять все разорит. Снова начинают. Сразу видно, что ты не знаешь этого дела… Неопытный ты. А мы всю жизнь на арыках.
— Хорошо, я неопытный… Ну, а сколько, по–твоему, старик, нужно времени, чтобы перегородить реку опять?
Старик подумал и горько вздохнул:
— Много, много времени. Не доживу я, не увижу я, не смогу я больше посидеть в тени своего урюка. Он уже через месяц потеряет листву, он засохнет за это лето до корня. О!.. А я сажал его, когда сын родился, а у меня теперь внук взрослый. Эх, мой садик, мой садик…
Когда камень полетел в поток и старик поднял голову, лицо его было в слезах.
Один за другим брели, сгорбившись, старцы. Они тащили камни, землю, но все это было ничто по сравнению с разрушительной силой дикой стихии.
А один старик, весь трясущийся, совсем дряхлый, тащил в дрожащих руках небольшие камешки и, разевая беспомощно беззубый рот, покрикивал:
— Братья, еще усилие! Ох, братья, еще усилие!
Сбросив вниз еще одну глыбу, командир той же неверной дорогой перебрался через поток. У чинаров к этому времени уже собрался весь красноармейский отряд. Поодаль остановились на отдых табором кишлачники, шедшие в изгнание. Их было несколько сотен. Гнетущее впечатление производила эта безмолвная толпа: ни возгласа, ни слова, ни смеха не было слышно. Даже дети не плакали. Они лишь боязливо жались к взрослым. И только их огромные голодные глаза взывали к состраданию. Лица женщин были мертвенно бледны. Они с полнейшим безразличием глядели на плотину, на строгих подтянутых бойцов, на сытые физиономии шейхов. Ни малейшего интереса нельзя было прочитать в их пустых взглядах…
Комбриг прошел мимо них, поглядывая по сторонам и бормоча что–то себе в усы.
Без команды бойцы выстроились и подтянулись при приближении комбрига.
— Дневка! — крикнул Кошуба. — Вольно… — Он вскочил на конгломератовый выступ и обратился к своим: бойцам: — Товарищи, вы видите? — Он показал рукой на реку, плотину, на копошащиеся на ней в потоке солнечных лучей фигурки стариков. — Здесь произошло злое дело. Бек своими руками разрушил плотину. Эксплуататор мстит народу, трудящемуся люду, крестьянам. Сам–то он сбежал, богатства, денежки прихватил
— Надо помочь! Подсобить надо! — раздались голоса бойцов.
— Правильно, товарищи! А как помочь?.. Очень просто. Сам Владимир Ильич показал нам пример. Вспомните, товарищи, как Ленин на коммунистическом субботнике бревна таскал на своих плечах ради восстановления народного хозяйства. Товарищи, вношу предложение провести первый в горах Таджикистана коммунистический субботник. Голосую. Кто за? Единогласно. Давай, ребята!
В пять минут бойцы, за исключением охранения, посбрасывали с себя гимнастерки и с песнями бросились помогать старикам.
С азартом работал и сам Кошуба. Но он часто отрывался и, поднявшись на высокое место, осматривал местность в бинокль.
Бойцы работали весело. Сотни пудов камня летели в реку, но она была ненасытна, и командир хмурился.
— Что, товарищ командир, — вдруг прошамкал старческий голос, — чем недоволен высокий господин?
Резко повернувшись на каблуках, Кошуба столкнулся лицом к лицу с ишаном, главой рода, ведшим жителей, обреченных на гибель кишлаков, в изгнание.
В старике произошла разительная перемена. От недавней расслабленности, покорности судьбе в нем не осталось и следа. Он выпрямился, хотя по–прежнему опирался на плечи двух своих учеников. Глаза его горели, и весь облик говорил о том, что он полон интереса и внимания.
— Чем же недоволен командир? — повторил свой вопрос ишан.
— Чем я недоволен? — резко сказал Кошуба. — А тем я недоволен, уважаемый отец, что вы ведете своих сыновей, братьев, сестер и детей к гибели, к смерти от голода и лишений. Тем недоволен, святой отец, что вы по своей вине подохнете скоро сами, бесславно и безвестно, и погубите весь свой род, все свое племя, тем я недоволен…
— Остановись… остановись… что говоришь ты мне, командир?
— Я говорю то, что думаю, а думаю я правду.
— Остановись… Разве я не отец для своего племени? Разве я не возношу молитвы к суровому нашему богу, чтобы смягчил он участь виновных, в безверьи, преступивших его веления.
— Слышали мы все это… Посмотрите! Десять дряхлых больных людей своим потом и кровью хотят сохранить для своих детей, для своего народа хоть часть того, что погибает по милости хакима. Поистине вот они святые люди, если допустить, что есть на земле святые, а не вы и не те жирные бездельники, что сидят в холодке и перебирают зерна четок…
— Остановись… Все равно, ты не отвратишь гнева аллаха… Не остановишь реки…
В пылу спора Кошуба не заметил, как вокруг них столпились кишлачники. Только теперь он обратил внимание на их лихорадочно горевшие, глубоко запавшие глаза, на приоткрытые в изумлении рты, на полные внимания лица.
На одну секунду тревога заставила дрогнуть сердце командира. Он один, он сжат толпой отчаявшихся, обезумевших от горя людей, повинующихся слепо своему вожаку — фанатичному, полубезумному старцу, по одному слову которого они могут растерзать «неверующего».