Санджар Непобедимый
Шрифт:
Очнулся Кудрат–бий от звуков голосов. Холодный ветерок освежал покрытый потом лоб. Непреодолимо клонило лечь, вытянуться. Рана почти не болела, в ней только пульсировала медленно вытекающая кровь.
Около ворот стоял человек в нижнем белье. Позевывая, он говорил:
— Пожалуйста… Заходите. Только у нас опасно.
Ниязбек молчал.
— Они сказали, что если басмача хоть одного, хоть двух увидят, то свяжут и отдадут красным.
— Кто они?
— Наши дехкане. Нашего кишлака народ…
— Это все голытьба бесштанная, а вы?
Человек почесал всей пятерней голую волосатую грудь.
— Мы что же? Мы ничего… — в голосе его не было ни малейшей твердости, — пожалуйте, только…
— Что только? Ну, я спрашиваю?
Человек подошел поближе:
— Они убьют меня… И вам никакой пользы не будет. Он посмотрел по сторонам.
И Ниязбек, и басмачи, и почти ничего уже не сознающий Кудрат–бий почувствовали опасность, надвигающуюся на них. Она таилась в темной массе приземистых домов, во враждебном шорохе листьев черневших на фоне звездного неба деревьев, в суровом холодном молчании ночного кишлака. Казалось, она смотрит на кучку людей, жмущихся у байских ворот, из всех углов, переулков, из–за заборов…
После долгого молчания Кудрат–бий, едва ворочая языком, проговорил:
— Помещик! Я сделаю тебя беком.
Тот подошел ближе. Черты лица Кудрат–бия заострились, темная борода оттеняла восковую бледность щек.
Помещик отшатнулся — провалами черных глаз на него смотрел мертвец. С минуту помещик колебался.
— Поезжайте, господин, по долине. Там будет сад… ишанский сад. Там безопасно, — глухо пробормотал он.
Последние силы оставляли Кудрат–бия. Он прошептал:
— И здесь… гонят… — и смолк.
На околице селенья, у подножья островерхих скал стояли темные фигуры дехкан, разбуженных лаем собак. Кутаясь в наброшенные на плечи халаты и ватные одеяла, они молча и настороженно смотрели на медленно двигавшихся по каменистой дороге всадников, покидавших спящее селение.
Гонимые страхом смерти, басмачи углубились в бесприютные, холодные горы. Али–Мардан бредил. Ниязбек ехал рядом и напряженно вслушивался в его бессвязные слова. Али–Мардан говорил что–то о руднике Сияния, о Санджаре, о кишлаке Кенегес, о драгоценностях эмира…
Вскоре раненый замолк.
Медленно двигались всадники. Постепенно становилась видна извивающаяся среди камней дорожка, кусты ежевики по бокам. С чуть розовевших на жемчужном небе горных вершин тянуло свежестью. Раненый испуганно заговорил:
— Прогоните!.. Стойте, дальше ехать нельзя. Оборотень!
На дороге стоял небольшой белый с рыжими подпалинами теленок. Он смотрел на приближающихся всадников и не шевелился… Невероятным усилием воли кур–баши выпрямился и остановил коня.
— Назад, это оборотень! Назад… он за мной пришел. Голос дрожал, срывался.
Ниязбек махнул рукой, и теленок сбежал с дороги. Курбаши грузно свалился на шею коня и жалобно простонал:
— Теперь я умру. Он за мной пришел. Он несет весть из могилы.
Дальше слов нельзя было разобрать.
Под утро тело Кудрат–бия привезли в уединенный горный сад.
Немного позже приехал на осле ишан Ползун.
Все страшно спешили. Внизу в долине уже видели всадников Санджара.
В низенькой хибарке при скудном свете коптилки в полном молчании совершили омовение трупа.
Заупокойные молитвы прочитали наспех, стараясь не смотреть на пожелтевшее мертвое лицо. Размотали кисейную чалму и обернули ею тело вместо савана.
Место для могилы выбрали посередине небольшого люцернового поля. Несмотря на спешку, соблюли все требования ритуала — вырыли глубокую яму, а в ее стенке сделали боковую нишу, куда и положили мертвеца; затем засыпали яму так, чтобы на труп не упало ни одного комочка земли.
Ползун сам запряг в омач пару быков и с помощью Ниязбека вспахал люцерновое поле.
От могилы не осталось ни малейшего следа.
Санджар спешился. Он не спрыгнул с коня легко и ловко, как всегда. Он очень медленно слез, устало бросив:
— Возьмите Тулпара…
Бессонные ночи, скачка по локайским холмам, через головокружительные горные перевалы, бесконечная тряска в седле, — все дало себя знать. Голова налилась свинцом, ноги стали деревянными. Чтобы шагнуть, нужно было затратить неимоверные усилия. Одна рука совсем не двигалась, плечо больно ныло — открылась прошлогодняя рана. С трудом шевеля языком, Санджар сказал:
— Хорошо бы заснуть… — и, волоча ноги, побрел к айвану, куда его манили одеяла и подушки. Санджар уже ничего не слышал. Он засыпал стоя.
Командир повалился на постель, как был: в кожаной куртке, с пулеметными лентами, саблей, пистолетом, в сапогах со шпорами…
Дивизионный врач, старый туркестанец, с лицом, высушенным азиатским солнцем, появился тотчас же. Он долго пытался разбудить командира, но безрезультатно.
Тогда с помощью Курбана он раздел сонного Санджара, осмотрел и очистил рану, перевязал ее, сделал необходимые вливания.
Санджар так и не проснулся.
— Ну и организм, — сказал доктор Курабну, поливавшему ему на руки из кувшина. — Правда, рана не опасна, но очень болезненна, а он и глаз не открыл…
Курбан понимающе кивал головой, не совсем соображая, о чем говорит врач, так как ему самому безмерно хотелось спать.
— Конечно, конечно, на то он Санджар.
Они говорили шепотом, хотя в этом не было никакой нужды.
Резкий, сухой голос, прозвучавший, как удар пастушьего кнута, заставил обоих вздрогнуть.