Санджар Непобедимый

Шевердин Михаил Иванович

— Пожаловал к костру — ну и благодари.

Сидевший в тени приземистый толстяк повернул к гостям лицо. Джалалов и Курбан вздрогнули от неожиданности: перед ними был сам Безбородый — хранитель печати Кудрат–бия. Низко срезанный лоб, глубоко посаженные раскосые глаза, отливавшие желтым блеском, две дырочки вместо носа, выпяченные скулы, вывернутые зубы и почти полное отсутствие растительности на лице — весь отталкивающий облик этого человека знаком был всем и в Гиссаре и в Каратегине.

— Подлый кишлак, собачий кишлак, вонючий кишлак! —

брызгаясь слюной, завизжал Безбородый. — Вот сидим здесь на ветру, мокнем под дождем, мерзнем, и в животе у нас пусто, а треклятые дехкане, нажравшись дрыхнут под одеялами бок о бок со своими бабами. Проклял аллах, что ли, своих воинов? Дожили мы до времен!

И он разразился ругательствами. Джалалов прервал его.

— Ну, а что же мешает нам пойти в кишлак и…

— Не ходи! Не ходи, юноша, не ходи, простодушный младенец. Ужели ты не понимаешь, что тут за люди, чтобы они передохли, не дожив до старости! Это отребье не пустило нас к себе.

— Как не пустили?

— Так вот и не пустили. Сказали: «Не лезьте. Вы, может быть, разбойники, кто вас разберет там в темноте…» Мы и про приказ говорили, и про то, что у нас грамота есть…

— Какая грамота?

Глаза Безбородого забегали. Наклонившись всем телом вперед, он пытался разглядеть лицо собеседника.

— А вы кто будете? — вдруг спросил он. — У вас есть грамота? Или у вас нет грамоты? Кто вы, куда едете? А?

— А какое у вас право спрашивать про какие–то грамоты? — вскипел Джалалов.

— А такое, что я — хранитель печати господина парваначи. И есть приказ его светлости: «Если будет обнаружен кто–нибудь без моей грамоты на руках, ловите его и бросайте в яму, подвергнув побоям».

Рыжебородый и еще двое сидевших за костром басмачей, по–видимому из дехкан, зашевелились, придвинулись поближе и стали напряженно прислушиваться к разговору.

Курбан неторопливо поднялся:

— Надо коней, что ли, посмотреть.

Он отошел в темноту. Слышно было, как он похлопывает лошадь по шее и разговаривает с ней.

— Где ваша грамота? Ну? — повторил Безбородый.

Санджар, не спеша, передвинул на поясе кобуру с маузером.

— Вот моя грамота, видишь ты, Безбородый!

Хранитель печати вскочил, но Санджар схватил его за рукав и одним рывком посадил на место.

— Ты, Безбородый, не мусульманин, я вижу, если своих мусульман не признал. Что же ты ослеп, наверно, господин Абдукаюм Мухрдор? — И продолжал презрительно: — Посмотрите на этого Безбородого, очень старого, трехсотлетнего Безбородого. Ты видел, наверно, времена потопа, недаром так одряхлел. Всю жизнь ты занимался перепелиными боями да игрой в кости, да еще поглядывал на юношей. Посмотри на себя: ты вельможа, а у тебя на подбородке два волоска, да и те седые; ты обманывал двадцать раз самого сатану, а сейчас не можешь отличить белое от черного, друга от недруга…

Безбородый, выпучив рачьи глазки, ошеломленно смотрел на Санджара; нижняя губа его дрожала,

из горла вырывались квакающие звуки. Молчаливые нукеры хихикнули, но разом осеклись, так как заговорил человек в лисьей шапке.

— Простите, господин, этого Безбородого, он всю ночь трясется от страха. Ему везде красные воины мерещатся. Я — Салих, ясаул, а вы наверно, с Кафирнигана едете? Вы не из армии Ибрагима?

— Откуда я еду и куда, господин ясаул, это мое дело, — сдвигая кобуру на место, важно проговорил Санджар, — но дела у меня секретные и серьезные, в которых ни перед вами, ни вот перед ним, Безбородым, отчитываться мы не собираемся…

Хранитель печати сразу, как только маузер был водворен на место, обрел дар слова. Пролепетав что–то о плохом свете костра, он вновь обратил свои проклятия на головы негостеприимных жителей кишлака Джума–базар.

Из слов Безбородого выяснилось, что он уполномочен самим Кудрат–бием собрать со всей округи налог на содержание мусульманского воинства. По всем кишлакам списки налогоплательщиков составлены баями и настоятелями приходских мечетей, на каждое селение наложена крупная денежная сумма, которая поровну разделена между домами.

— Народ Джума–базара совсем отбился от рук. Когда заслуживающие доверия сыновья помещиков и почтенных купцов, как владеющие грамотой, выданной самим парваначи, пошли со списком по дворам за налогом, на них начали кричать: «Убирайтесь! Где справедливость? И богатый должен отдать сто тенег, и бедный — сто тенег? Проваливайте, пока целы». Когда баи сказали, что Кудрат–бий пришлет своих воинов, эти вшивые навозники заорали: «А мы Красную Армию позовем!» Подумайте только! — возмущался ясаул.

— Они мусульманство забыли, — завизжал Безбородый. — Вот мы и приехали. Парваначи приказал: «Собирайте зякет. Против тех, кто отказывается, примените оружие, набег и огонь и все же получите зякет…

— Ай–яй–яй, какая неприятность! Так вот почему вас в кишлак не пустили. О злокозненные дехкане! Да как они посмели поступить так с верными сподвижниками самого господина курбаши, — иронически заметил Джалалов. — А почему же баи и помещики не оказали вам гостеприимства? Неслыханное это дело.

— Неслыханное, неслыханное. С сотворения мира не было случая, чтобы не приняли гостя, неслыханно… Все сейчас перевернулось… Сейчас даже столпы ислама, и те впадают в неверие. Слыхали о Закире Пансаде?

— А что случилось с почтеннейшим курбаши Закир Пансадом? — встрепенулся Санджар.

— Ну, вы не здешний и всего не знаете, — ответил Безбородый. — Не называйте этого богоотступника почтеннейшим. Он… страшно сказать… сговорился с русскими.

— Что вы сказали? — Санджар уже не жалел о встрече с басмачами. Он постарался воспользоваться откровенностью не в меру болтливого приближенного Кудрат–бия.

Подошел и Курбан. Он встал за спиной Санджара, опираясь на свой и санджаровский карабины, и не сводил глаз с басмачей.