Санджар Непобедимый
Шрифт:
Все еще озираясь, он сел, поманил к себе Джалалова и Курбана, и когда они наклонили к нему головы, чуть слышно прошептал.
— Кудрат–бий…
— Что!?
— Кудрат–бий здесь. Он остановился в доме Шахабуддина.
— Сам Кудрат–бий здесь. Он хочет свою «советскую» власть насаждать… Лучше бы вам уехать, — говорил изможденный, почерневший, как кора карагача, дехканин. — Вашему здоровью наш воздух не подходит. Жизнь ваша подвергается здесь опасности… Знаете, что это за люди? Что они с дехканами сделают, если дознаются…
Хор
Обведя глазами присутствующих, Джалалов, твердо чеканя слова, заявил:
— Нет, друзья, мы остаемся. Опасность есть. Ну что же, кто боится, пусть сидит дома. А я скажу, бояться не надо. Кудрат–бий завтра не посмеет вылезть из норы этого Шахабуддина. Иначе про него что скажут? Скажут и в Гиссаре, и в Локае, и в Кулябе: «Приехал, как бек, и приказал выбрать таких людей, каких ему хочется». Нет, он похитрее. Он сделает так, чтобы кишлачники сами выбирали себе власть. А власть — это угодные ему люди. Хотите, чтобы так вышло? Нет? Ну, так слушайте внимательно…
Разошлись на рассвете. Над Сурханом поднялся туман, и жемчужно–молочные полосы его стлались по зеленым еще холмам.
Около мечети гудел карнай и били в огромный барабан.
Как и предсказывал Джалалов, ни Кудрат–бий, ни его приближенные в многотысячной толпе дехкан, пришедших на выборы, не появлялись. Басмачи сидели за высокими, массивными воротами шахабуддиновского дома и руководили оттуда действиями своих приближенных, подручных и соглядатаев, шнырявших среди дехкан.
Важные, в шелках и белых чалмах имамы один за другим выплывали из дома казия.
Джалалов и Курбан скромно держались в стороне. Забравшись в чайхану, они наблюдали за базарной площадью, заполненной шумной толпой.
В чайхане, против обыкновения и вопреки всем правилам мусульманского хорошего тона, все наперебой громко разговаривали. То там, то здесь разгорались жаркие споры. Словесные перепалки возникали, как правило, между сытыми, гладкими крепышами, одетыми в добротные суконные или шелковые халаты, и полунищими, раздетыми, разутыми дехканами. Особенно обращал на себя внимание чахоточный, с бельмом на глазу крестьянин в жалких лохмотьях. Одежда его была покрыта толстым слоем пыли. Он, видимо, пришел откуда–то издалека. Не успел он расположиться на помосте, покрытом паласом, как из глубины чайханы раздался голос:
— Эй ты, Махкам, что тебе, в хлеву места мало? Резко повернувшись, Махкам пробурчал в ответ:
— А тебе тесно, что ли?
— Я привык, чтобы кругом чисто было.
Махкам огрызнулся:
— Ну, и иди, куда хочешь.
— Ого, ого, не больно голову задирай! От тебя хлевом воняет.
— Подожди, как бы от тебя чем–нибудь похуже не завоняло.
— Убирайся!
— Сам убирайся!
Совсем рядом монотонно гудел гнусавый голос:
— Шахабуддин сто баранов пожертвовал. Только бы его выбрали. А Черная борода…
— А Шахабуддина выберут? Вдруг не выберут!
— Выберут. Только вот плохо — не едет. Река разлилась. Без него не хорошо. Могут придраться, а Черная борода…
— Шахабуддин нехороший человек, взяточник.
— Да… А вот Черная борода уже неделю угощение делает. Говорят, десять тысяч рублей пожертвовал. Имамы совещаются. Как такого щедрого на подачки человека казием не назначить! Всем направо–налево подарки делает. Только его не выберут.
— Почему?
— Наш помещик говорит — разве можно безбожника выбирать? Он всех женщин общими сделает.
— Да ну? — удивлялся невидимый собеседник. Очень хотелось Джалалову посмотреть на говоривших, но он боялся привлечь к себе внимание. Курбан наклонился к нему и вполголоса сказал:
— Тут очень серьезное дело. У байских людей оружие есть. Они так место не уступят.
— Ничего, пусть между собой поцапаются… Только напрасно они про народ забыли. А ты посматривай, брат. Скоро собрание…
Взрыв возгласов прервал их разговор. Джалалов резко повернулся всем телом в ту сторону, где веселилась толпа, и вздрогнул. В двух шагах от дощатого помоста стоял мутавалли Гияс–ходжа.
Он был все тот же, с холеной своей бородой в ослепительно белых одеждах. Только лицо его стало еще бледнее и горькая усмешка кривила губы.
Джалалову показалось, что мутавалли только что разглядывал его. Он хотел поделиться своей тревогой с Курбаном, но тот уже соскочил на землю и шагнул в толпу. Джалалов пошел за ним.
Новый взрыв воплей сотряс телеса двух десятков здоровенных толстяков, одетых, несмотря на жару, в стеганые ватные халаты. Все в этих людях было грубо и громоздко, голоса зычны и назойливы. У каждого за поясным платком была тяжелая камча, сплетенная из бычьей кожи. Джалалов признал в них бабатагских помещиков, невежественных степняков, болтающихся по базарам в поисках развлечений.
Сейчас эти люди собрались на площадке перед чайханой, привлеченные интересным зрелищем.
Джалалов не сразу понял в чем дело. Посреди круга захлебывавшихся от удовольствия зрителей сидел здоровенный костлявый парень, одетый в невообразимое рубище, с массой прорех, сквозь которые проглядывало грязное тело. Он сосредоточенно следил за двумя крошечными птичками, воинственно наскакивающими друг на друга. Здесь происходил перепелиный бой. Любители этой азартнейшей игры частенько проигрывали в несколько минут и деньги, и земли, и жену, и детей.
Парень гримасничал, скалил зубы. Ему, по всей вероятности, не везло. Толпа дико ревела. Джалалов спросил стоящего рядом человека:
— Чего они кричат?
Человек поперхнулся, покраснел от натуги и с трудом выдавил из себя:
— Кричат… о… почему кричат? Да вы что, не видите?
— Вижу. Человек выпустил на арену бойцовую перепелку…
— Человек? Разве человек? Бык. Прорва… Хо–хо! Он все проиграл сегодня, последний халатишко проиграл. Продулся. Хо–хо! Смотрите, смотрите. Сейчас его паршивой пичужке конец. — И он снова закатился так, что лицо его совсем посинело. Наконец он отдышался и заговорил: — Бож–же! Он опять бьется об заклад, этот шальной… Бож–же, и всегда проигрывает… с младенческих лет проигрывает.