Санджар Непобедимый
Шрифт:
Пухлое лицо Гуляма Магога олицетворяло полнейшее недоумение. Он открыл рот, чтобы возразить, но тут же, спохватился и только успел издать нечленораздельный звук — среднее между «э…» и «у…» А назир продолжал:
— Да, господин хороший, тебя уже расстреляли бы и твой жир пошел бы на плов могильным червям… А ты знаешь, болван, кому ты обязан своей вонючей жизнью?
Выразительными гримасами, суетливыми жестами коротеньких своих ручек Магог постарался показать, что он не знает имени своего спасителя. Гулям боялся, что, скажи он хоть слово, и он выдаст себя.
— Да будет тебе известно, — продолжал назир, —
— А разве был приговор? — вырвалось у Гуляма.
— Мы отменили приговор… вот этой самой рукой.
Он протянул руку, очевидно, надеясь, что Магог бросится целовать ее, но толстяк хитро зажмурил свои маленькие глазки и, раскачиваясь, стонал: «Велик аллах, избавивший нас от неминуемой гибели».
Гулям Магог имел все основания недоумевать и удивляться. Из всего, что сейчас говорил назир, соответствовало истине только то, что Магог действительно служил в Красной Армии. Все остальное было, как сразу же понял Магог, плодом досужего вымысла назира, который для не совсем ясных целей попытался обманом снискать его, Магога, признательность.
Стало очевидно, что назир многого не знал и не имел никакого представления об истинной роли Гуляма. Не знал он и о том, что Гулям был в разведке и выполнял особо ответственные задания командования. Так было и сейчас. На днях комдив Кошуба вызвал Магога, долго расспрашивал о его родном кишлаке и сказал: «Дорогой мой, снимай армейскую форму, получай у каптенармуса халат и отправляйся–ка домой. Нет! Никаких возражений… Слушать мою команду! Кишлачишко твой уж больно хорошо на самой границе стоит. Ты каждую там собаку знаешь. Поезжай. Держи связь с начальником погранзаставы… Понял?» — Кошуба так многозначительно похлопал толстяка по плечу, что тот только понимающе улыбнулся.
Не успел Магог поселиться в родном кишлаке, как односельчане поспешили выбрать его председателем только что организованного сельского совета. Они считали, что для этого у них имеются все основания: Гулям был бедняком, ненависть его к баям и басмачам была хорошо известна, наконец, он демобилизовался из Красной Армии с хорошими отзывами командования. С пограничниками у Магога установились самые теплые отношения.
…Не дождавшись изъявлений благодарности, назир снова заговорил:
— Ты мусульманин, неблагодарная ты скотина?
— О, конечно, мы…
— Так помни же об обязанностях мусульманина перед мусульманином.
Магог только собрался ответить, но назир поднял руку:
— Тише ты, болтун…
Где–то совсем близко слышались голоса, позвякивание подков. Но за густой пылью всадников нельзя было разглядеть.
Тогда назир быстро заговорил, обращаясь к Магогу:
— Ты мусульманин, и помни это. Ты был в воинстве ислама, и помни это. Мы сохранили тебе жизнь, и помни это… А теперь крикни… Дадим знать, что мы здесь.
Минуту спустя в бурой мгле вырисовались смутные силуэты двух верховых, а еще немного погодя всадники уже слезали с коней у тополя.
Магогу бросилось в глаза, что при появлении всадников назир проявил суетливость и подобострастие, совсем не подобающие его высокому званию, тем более, что приехавшие люди были по виду своему очень невзрачны, а одеты бедно, чуть ли не в отрепья. И, несмотря на то, что свое «вассалям алейкум» они произнесли нараспев и как подобает мусульманам,
— Эфенди, — пригласил назир приезжего и рукой показал на пятно тени под тополем, — прошу вас, мы…
— Это что за бык? — перебил эфенди, остановившись перед все еще сидевшим около лошадей Гулям Магогом. — Что этому пузану здесь нужно? А ну–ка, проваливай отсюда!
— Помилуйте, эфенди, это только неграмотный босяк. Он нам не помешает. Он был в рядах борцов за веру.
— Ах, так, — эфенди испытующе сверлил глазами добродушное, расплывшееся лицо Магога, стараясь поймать его взгляд. Но Магог незаметно дернул поводья, и кони шарахнулись в сторону. Эфенди мог теперь сколько угодно разглядывать широченный гулямовский зад. Увидев, что возня с лошадьми затянулась, эфенди повернулся к назиру и, казалось, забыл про толстяка.
— Так. Ну, что же, приступим. Только покороче. Времени у нас мало.
Назир молчал. Губы эфенди покривились, и он с усмешечкой спросил:
— Что же? Язык у вас отнялся? Зачем вы нас вызвали? Только для того, чтобы в этой дрянной яме париться в своем собственном соку?
Назир, наконец, заговорил, и Магог поразился — до чего жалобен стал его голос! В нем звучали плаксивые, даже истерические нотки.
— Я не могу больше. Я не могу. Я покидаю здешние края, на них легла тень несчастья…
Эфенди ничего не сказал. Теперь глаза его смотрели на назира уже не напряженно, а с нескрываемым любопытством. Воспользовавшись тем, что про него забыли, Магог бросил заниматься лошадьми и весь обратился в слух, стараясь не пропустить ни одного слова. Он, как выражался впоследствии, повесил уши внимания на гвоздик любопытства, или, если оставить в стороне цветы восточного красноречия, уподобился своей сплетнице–сестрице, всерьез заболевшей только потому, что ей не удалось узнать, что говорил на ухо настоятель мечети хорошенькой жене Бутабая, когда… Впрочем, сейчас было не до всех этих сплетен. Магог подошел еще ближе и, усевшись прямо на горячую землю, начал рукояткой камчи чертить на песке линии, состроив на своей физиономии маску скуки и равнодушия.
— Я остался по приказанию ваших начальников, — продолжал назир. — Я пошел на тысячи самых тонких хитростей, я ежесекундно подставлял свою голову под меч ЧЕК'а, я… Да что там и говорить, я, рискуя жизнью, выполнял каждое ваше указание, даже если оно было сделано шепотом, я старался выполнять все, о чем вы не успели еще подумать. И что же? Где обещанные войска, которые должны были ринуться подобно всеосвежающему пламени из–за Дарьи, где конница под зеленым знаменем пророка, где пушки, о которых мне писали из Мазар–и–Шерифа, где пулеметы?.. Проклятие! Почему не посылаете вы нашему воинству пулеметы, пушки? Где обещанные многоопытные офицеры инглизы?.. Где, я спрашиваю вас!..