Санджар Непобедимый
Шрифт:
— Ваши слова действуют мне на голову, как анаша. Вы только покупаете, а ничего не продаете, только спрашиваете, а не говорите.
Снова и снова разговор возвращался к Кудрат–бию и его неожиданному решению сложить оружие. Видно было, что Кошуба хочет заставить хитроумного Гияс–ходжу не то чтобы проговориться, — на это трудно было рассчитывать, — но хотя бы одним, двумя словами дополнить официальное письмо, дать в руки какую–нибудь нить.
Беседа давно уже стала походить на допрос, и даже загородившийся стеной казуистических рассуждений мутавалли начал проявлять признаки тревоги. Он вздыхал, закатывал глаза, вытирал большим красным платком пот со лба, но на все вопросы неизменно отвечал заверениями в дружбе и преданности. Так вот дипломаты какой–нибудь захолустной восточной страны, вроде Кашмира или Гильгита, по много суток ведут бесконечные переговоры по пустяковому поводу, стараясь взять друг друга измором.
Спустились сумерки, в комнате стало темно, а разговор все не прекращался. Кошуба распорядился принести свет. Вошел широкоплечий красноармеец с жестяной керосиновой лампой. Он поставил ее на низенький овальный столик, вытянулся и спросил:
— Начальник, можно сказать?
Кошуба только теперь обратил внимание, что перед ним новый боец его отряда — Гулям–Магог.
— Говорите.
— Товарищ начальник гарнизона просит к себе вас и ваших гостей кушать.
— Хорошо. Проводите. Передайте, что я приду попозже.
Мутавалли и его спутники поднялись. Уже подойдя к двери юрты, Гияс–ходжа вернулся и, озираясь, тихо проговорил:
— Их милость токсаба Кудрат–бий поручил мне передать еще, что он готов помочь красным воинам захватить отряд известного вам Санджара–батыра. Пусть это послужит, господин, доказательством чистоты душевных намерений их милости.
В красноватом неверном свете лампы лицо Гияс–ходжи вытянулось, заострилось. Глаза его воровато бегали в темных впадинах, а под тонкими усиками струилась елейная улыбочка. Теперь уже Гияс–ходжа пытливо изучал лицо Кошубы, старался прочитать его сокровенные мысли. Ответ последовал молниеносный, как удар бича.
— Да, мы согласны.
— Хорошо, — с видимым облегчением протянул мутавалли, — мой господин будет очень доволен, мой господин будет хорошо служить советской власти…
Кланяясь и бормоча заверения в своей преданности и в преданности Кудрат–бия, мутавалли, пятясь, вышел из юрты.
— Точка, — сказал Кошуба, — о–ч–чень хорошо. Приступим к изучению документа.
Это письмо Кудрат–бия мало чем отличалось от других его посланий. Видимо, сочинял их один и тот же писец по издавна установившимся, закостенелым шаблонам:
«Во имя пророка и бога, предопределяющего пути пожелания здоровья и процветания моему достославному беку и военачальнику, имеющему, львиное сердце, Кошубе и его сыновьям и семейству!
Пишет командующий войсками ислама, не склонявший еще ни перед кем головы, парваначи Кудрат–бий.
Да будет сделано так, на то воля пророка, дабы избавить мусульман от разорения и огня войны и пролития крови и дабы вернуть в долины благородной Бухары мир и процветание, хочу я и мои доблестные помощники–курбаши и мои правоверные воины стать верными слугами советского государства ибо мы слышали, что советская власть не посягает и не преследует правоверной религии ислама и не подвергает гонениям последователей Мухаммеда и желая проявления милосердия, добросердечия к женщинам и детям в цветущих садах, мы порешили прийти к вам и сказать: примите наши души и да будут забыты взаимные обиды и стенания сердец.
Если советская власть проникнет в глубочайший смысл нашего желания и изъявит желание позаботиться о великой пользе народа, скажите нашему посланцу: «Да», и изложите это в письме. Тогда мы прибудем ровно через десять дней, считая от сегодняшнего дня, в город Денау со своими курбаши и джигитами на конях и с оружием и будем вас приветствовать в мире и согласии на том, чтобы жизни наши были долгие и занятия наши были свободны и избавлены от оков и сомнений. А прибудет нас 258 человек с 260 конями (хорошие кони), 134 винтовками, 36 револьверами, 7000 патронами. И со всем тем оружием мы отныне будем защищать Советы. Да воссияет свет мира над нашей страной, потрясенной несчастной и бедственной войной, причиненной столкновениями Красной Армии и войсками ислама. Да будет так».
Помолчав Кошуба сказал:
— Хорош документик, а? — и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Только не все ясно. Почему так мало винтовок, а? Здесь червоточина, и явная. Дельце серьезное и сугубо тонкое. Пошлите ко мне Саодат. Вы, Джалалов, скачите немедленно в Денау. Я дам трех бойцов. Ничего, ничего, ночью басмачи не воюют.
— Да я и не боюсь…
— Знаю, знаю. Вот вам инструкция. Я тут набросал кое–что. Пусть из Юрчи прибудет оркестр. Начальнику гарнизона я позвоню. Отправляйтесь. До свидания… Да, товарищ Медведь, приготовьте все для съемки. Историческое зрелище.
Кошуба был очень оживлен, нервничал. Он бегал по юрте, потирал руки и все повторял:
— Точка.
А когда ему задавали вопросы, он просто на них не отвечал.
Саодат пришла прямо с торжественного ужина, устроенного начальником миршадинского гарнизона в честь приезда парламентеров. Она была возмущена и незамедлительно напала на Кошубу.
— Я не понимаю, — резко говорила Саодат, — нет, нет, не перебивайте меня… Как вы — командир Красной Армии, — можете гарантировать жизнь и неприкосновенность чудовищу, которого все узбекские и таджикские дехкане прозвали «адамхуром» — людоедом и «конхуром» — пьющим кровь. Кто не знает, что он проделывал в мирных кишлаках, признавших власть Советов и помогающих Красной Армии? Разве вам не рассказывал Гулям–Магог, что этот детоубийца вытворял а Инкабаге? Он там устроил той. Все горцы называют этот той «пиршеством ужаса». Там Кудрат–бий с курбашами пировал, жарил баранину и плов в тени деревьев, а палачи сенорубкой рубили старикам головы. А сенорубка была тупая, и каждому убиваемому наносили пять–шесть ударов по шее, прежде чем человек в неслыханных мучениях умирал. Там…
— Постойте, Саодат.
— Нет, вы, наверно, товарищ Кошуба, не знаете. Там рядом с котлами, где варили плов, поставили такой же огромный котел, взяли его из мечети, — наполнили маслом, и в масле сварили самого почтенного, самого уважаемого дехканина Сахат Пулата за то, что он работал на заводе в Ташкенте и, став там коммунистом, принес имя Ленина в Инкабаг. Я скажу самое страшное, товарищ Кошуба: Зульфие–ой и Камбарбу — женам батраков, за то, что мужья их палками и камнями отбивались от ворвавшихся в их хижины бандитов, разрезали животы, вырвали оттуда живых детей и набили животы конским навозом…
Саодат несколько раз начинала плакать, но слезы моментально высыхали на ресницах, и она, страшно боясь, что ей не дадут закончить, говорила, вкладывая в свои слова силу убеждения человека, который на себе испытал весь ужас басмаческой жестокости.
Опустив голову и мрачно постукивая пальцами по посланию Кудрат–бия, Кошуба молчал. Он заговорил только тогда, когда Саодат смолкла и, всхлипывая, спрятала свое горящее лицо в ладони.
— Все? Вы все сказали, Саодат? — в голосе Кошубы послышалась несвойственная ему нежность. — И все же разрешите доложить, решение принято. Советская власть гарантирует сдающимся добровольно Кудрат–бию и участникам его шайки жизнь и свободу… если они сами не нарушат условий сдачи.