Санджар Непобедимый
Шрифт:
Поставив на землю чашку, Ходжи–бобо начал лить в нее студеную влагу.
И хотя доктор только что напился, при виде воды ему снова очень захотелось почувствовать ее прохладу в воспаленном горле.
В этот момент произошло что–то необъяснимое; кувшин выпал из рук старика, перевернул чашку и покатился вниз по склону, расплескивая воду, которая с легким шипением впитывалась в горячую землю тропинки.
Толкаясь, судорожно поводя боками и жалобно фыркая, лошади кинулись лизать мокрую землю.
Ниязбек бросился с поднятой камчой на Ходжи–бобо. Кошуба резко остановил его:
— Не сметь!
— Он басмач! Он нарочно…
Старик не шевельнулся. Он смотрел на Ниязбека невозмутимо и в то же время презрительно. Лицо его, сухое и темное, было похоже на деревянную маску. Ничего не сказав, он повернулся и, наклонившись, нырнул в свою пещеру. Через минуту оттуда послышались слегка гнусавые нараспев произносимые слова молитвы.
Ниязбек разразился руганью. Кошуба стоял посреди тропинки и раскуривал свою неизменную трубку.
Когда всадники уже нагоняли шумный, пропыленный обоз, командир, как бы отвечая на свои сокровенные мысли, проговорил:
— Очень полезный святой. А? Как выдумаете, доктор?
Не зная в чем дело, Николай Николаевич поспешил согласиться, что Ходжи–бобо очень достойный и симпатичный человек.
— Жаль только, что он такой неловкий.
— Неловкий, вы думаете? — загадочно проговорил Кошуба. — Он очень ловок, этот Ходжи–бобо. И умен при том.
— Да, что это он говорил про Санджара?
— Правда? М–да, что–то говорил. Не припомню…
Всю дорогу до самого Миршаде Кошуба не проронил больше ни слова.
V
Кошуба был прежде всего солдат Красной Армии. Война для него уже давно стала буднями. Минуту назад он даже не представлял себе, что может скоро наступить такой день, когда ему, Кошубе, не надо будет воевать с врагами Советов, когда можно будет оставить военное дело. А тут перед ним, на кошме, в обыкновенной войлочной юрте сидели совершенно реальные вестники прекращения войны. Они громко прихлебывали кок–чай, сопели, утирали рукавами обильно струившийся по лбу, носу, щекам пот.
Перед Кошубой сидели парламентеры. Гроза горных долин, эмирский главнокомандующий, самый злобный оголтелый курбаши Кудрат–бий прислал своих представителей с торжественным заявлением о том, что он складывает оружие и сдается на милость Советов…
— Да, черт возьми! — Командир вскочил и, потирая руки, сделал несколько шагов по юрте. — Н–да!
Он остановился перед басмаческими представителями и все так же потирая руки, спросил:
— Итак, почтеннейший мутавалли, вы опять здесь?
Гияс–ходжа, хранитель вакуфа из Янги–Кента следовал, как тень, за экспедицией. Сегодня он появился в качестве уполномоченного курбаши Кудрат–бия. Мутавалли имел очень мирный облик в своем белоснежном, никогда не пачкающемся, несмотря на трудности дальних дорог, халате, такой же чалме и коричневых мягких ичигах с зелеными пятками. Мирное обличье Гияса находилось в полном противоречии с устрашающим видом воинственных, увешанных оружием парламентеров, с которыми он только что приехал в лагерь экспедиции.
— Бог велик, товарищ, пришлось увидеться, — певуче протянул мутавалли.
— А знаете, что вы сейчас, как говорят на Востоке, вступили на порог смерти? — бросил комбриг.
— Бог велик!
— За все ваши дела я мог бы не очень–то с вами церемониться…
— Бог велик! — все так же спокойно проговорил мутавалли.
Спокойствие и выдержка, казалось, совсем оставили Кошубу, и Джалалов, не решаясь говорить вслух, незаметно сунул ему в руку записку. В записке Джалалов писал: «Простите, что вмешиваюсь не в свое дело. Вы все испортите. Помните, что на Востоке нельзя откровенно высказывать свои чувства».
Но Кошуба только раздраженно пожал плечами.
— У вас есть, — продолжал он, обращаясь к басмачам, — какое–нибудь письмо? Прямо скажу — я не доверяю вам. Дело серьезное. Так ведь? Мне бы бумагу с печатью. Все, как полагается.
— Светоч проницательности господин командир прав, — сказал, развязывая поясной платок, мутавалли, — очень прав, тысячу раз прав… Вот тут все написано.
И он протянул свернутое трубочкой послание. Оно было написано тем цветистым восточным стилем, в котором за витиеватыми оборотами нелегко иной раз добраться до сути и установить, что же, наконец, предлагает писавший.
Кошуба долго читал письмо. Посланцы курбаши сидели с безразличным, даже скучающим видом и, казалось, сосредоточенно изучали прихотливый узор ковра.
— Хорошо, очень хорошо, — заговорил, наконец, Кошуба. — Ну, а вы, Гияс–ходжа, сами–то верите Кудрат–бию? Вы верите, что он решил оставить разбой, резню, кровь, а? Что побудило его?
На лице мутавалли появилось благочестивое выражение. Он даже приложил руку к сердцу и весь как–то подался вперед.
— Судьба предопределяет пути людей, и никто не может идти против судьбы.
— Неужто судьба заставляла Кудрат–бия сжигать кишлаки, истреблять сотни дехкан, убивать женщин?
— Все от бога, — хранитель вакуфа благочестиво склонил голову.
— И та же судьба заставила вас приехать к нам, прямо на рожон?
— О, духовный наставник положил свою руку мне на глаза в знак повиновения. Я только скромный, ничтожный мюрид, послушный ученик.
Не было ни малейшего сомнения, что мутавалли не скажет больше ничего толкового. Приехавшие с ним басмачи не раскрывали рта. Гияс–ходжа пил чай, ел лепешки, удобно расположившись на подушках и одеялах и по безмятежному виду его можно было подумать, что он чувствует себя как дома. Разговаривал он мирно, добродушно, стоически перенося грубый тон командира. Только раз он вышел из состояния душевного равновесия и пробормотал: