Сансара. Оборот первый
Шрифт:
– Ну… – Я, честно говоря, растерялся. – Можно ведь лезть туда, где нет войны? Земля большая.
– Угу. Путешествуешь, такой, или по делам приехал, и вдруг – шарах, война! Нет уж, – тян помотала головой, – в гробу я видал такие путешествия.
Следует признать, что определенная логика в её словах прослеживалась. Но менее обидно от этого не стало, скорее наоборот.
– Всё равно, – упрямо пробормотал я. – Вот придёт Диана, подтвердит, что никакие мы не закрытые!
– За это надо выпить, – решительно объявила тян. И подставила чашку.
Я, уже чувствуя, что томный вечер движется куда-то не туда, но пока не находя в себе ни сил, ни желания остановить движение, налил.
Чокнулись. Выпили.
– Ты любишь стихи? – после долгой паузы ставя на стол чашку, спросила тян.
Глаза её попытались сфокусироваться на мне. Получилось не очень.
– Нет, – брякнул я.
Лишь мгновением позже сообразив, что с такими откровениями романтический вечер, на который успел возложить определенные надежды, и который, стараниями тян, уже активно катится не туда, может вовсе звездой накрыться. Попробовал исправить ситуацию:
– Ну, то есть, мне те стихи, которые надо было в школе учить, не нравились, занудство сплошное. А если хорошие, тогда да! Тогда люблю.
– Я тоже люблю, – сказала тян. И попыталась проникновенно заглянуть мне в глаза. Получилось ещё хуже, чем в первый раз.
Расстроило её моё признание в нелюбви к поэзии, или то, что чашка была уже четвёртой, сложно сказать. Но прекрасные голубые глаза вдруг стремительно наполнились слезами.
– Эй, – всполошился я, – ты чего?
Тян не ответила. Принялась раскачиваться на табуретке. Медленно и пока не опасно, но я на всякий случай встал и пересел поближе к ней. В момент, когда собрался дружески приобнять, тян вдруг громко, с надрывом, продекламировала:
– Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым!
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым!
– Ну, это, – осторожно попытался вклиниться я, – где ж не будешь-то? Вон, какая молодая. Жить и жить ещё.
– Ты теперь не так уж будешь биться, – не слушая меня, провыла тян, – Сердце, тронутое холодком!
И страна березового ситца
Не заманит шляться босиком!
Я понял, что дама ушла в себя и вернётся не скоро. Пока не довоет, точно не вернется. Обреченно облокотился на стол. Интересно, в какой момент нужно было перестать наливать?
– Дух бродяжий! Ты все реже, реже
Расшевеливаешь пламень уст.
О, моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств!
– Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
А вот про коня, я, кажется, даже слышал…
Завывания оказались заразными. Скоро я понял, что и сам подвываю в такт. И слова стихотворения мне, затерявшемуся среди чужих миров, ухитрившемуся утратить даже такое, о существовании чего прежде и не догадывался, рвали душу – сладкой в своей безысходности алкогольной тоской.
– Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло расцвесть и умереть!
Тян дочитала.
Я, потратив какое-то время на понимание того, что стихотворение закончилось, крепко её обнял. И поцеловал в глаз – целил в щеку, но оказалось вдруг, что уже и сам не очень фокусируюсь. Наполнил чашки.
Серьезно спросил у тян, попытавшись чокнуться с ней и промахнувшись:
– Летова знаешь?
Глава 11
«Не бухай, сынок», – помню, сказал мне папа. Я торжественно выпустился из девятого класса, и по этому поводу меня торжественно – ну, надеюсь, что хотя бы не роняли – принесли домой.
Прислонили к двери, позвонили в звонок и бросили. Уроды.
То есть, в той ситуации я сам поступил бы так же, но осадочек – вы же понимаете. Папа тогда в последний раз достал ремень… Наивный был.
«Не бухай, сынок», – уже с другой интонацией сказал папа, когда я вернулся из военкомата. Раз и навсегда поставившего крест на моих надеждах не думать о своей судьбе – по крайней мере, в ближайший год.
Ремень папа уже не доставал. И в словах отчетливо звучало сочувствие и понимание того, что он сам теперь не больно знает, что мне делать дальше. Утром, когда очухался, я прочитал сообщение от папы: «Пиво в холодильнике, в нижнем ящике. Матери проболтаешься – убью».
До сих пор помню, как меня распирало чувство принадлежности к взрослой мужской солидарности, и вместе с тем грызло ощущение какой-то жалкости – будто папа этим пивом в холодильнике мне диагноз поставил. Вот такая она, жизнь, сынок! Вот так оно теперь всегда будет.
Пиво я тогда не выпил. Открыл, долго задумчиво смотрел на бутылку, а потом вылил в унитаз. Нельзя же было обидеть папу.
«Не бухай, сынок», – сказал папа, когда актуальная девушка застала меня с бывшей. Прискакала к ней в общагу – до сих пор не знаю, по какому следу шла. Меня разбудить, как ни старалась, не сумела, моё тело в той стадии на внешние раздражители не реагировало, и не придумала ничего умнее, кроме как закатить скандал моим родителям. Ну, мама её любила и знала номер телефона. Взаимно.