Санскрит во льдах, или возвращение из Офира

Мильдон Валерий Ильич

В «Лодейникове» он увидел ужасный лик той природы, на которую прежде надеялся. Однако заканчивается стихотворение словами:

Суровой осени печален поздний вид, Но посреди ночного небосвода Она горит, твоя звезда, природа, И вместе с ней моя душа горит.

Что значит «вместе»? То есть со звездой? Там, устремившись отсюда туда, в далекий неземной мир, где только и возможно то, о чем грезилось здесь? Там — да, поэтому и «вместе» с «там». Здесь же — «я не ищу гармонии». Поэзия надоумила поэта: здешнее негармонизуемо, однако, попади человек туда(вспомним

«Сон смешного человека»), как и тампревратится в здесь.Каков же выход? Заболоцкий словно отвечает: звезда горит там,душа — здесь; тамхорошо, как раз поэтому тудане надо стремиться, осуществленная утопия становится кошмаром. Она сохранит свое благо, оставаясь утопией, — хорошо там, где нас нет, зачем же разрушать благо, пробуя его получить? Сохранить утопию можно, лишь отказавшись от нее, и чем полнее отказ, тем, как ни странно, больше надежды.

Такова поэтическая эволюция Заболоцкого, начинавшего с безоговорочной веры в достижимость того, что сулили большевики, — в коммунистическую утопию. С годами он осознал утопизм посулов, кошмар утопии, которую хотят сделать реальной. Возможно, поэтому в некоторых стихах 30–х и 40–х годов появляются, казалось бы, изжитые, «издуманные» мотивы натурутопии: для Заболоцкого они находятся в другом смысловом контексте, они — его собственное, индивидуальное, а не социальное бытие, его поэтический мир, который так и остается здесь,в нем.

Как все меняется! Что было раньше птицей, Теперь лежит написанной страницей; Мысль некогда была простым цветком; Поэма шествовала медленным быком; А то, что было мною, то, быть может, Опять растет и мир растений множит. Вот так, с трудом пытаясь развивать Как бы клубок какой-то сложной пряжи, Вдруг и увидишь то, что должен называть Бессмертием. О, суеверья наши! («Метаморфоза», 1937, с. 181)

В 40–50–е годы тон стихов Заболоцкого меняется, поэзия освобождается от волевых импульсов, преобладает созерцание: автор не вмешивается, а наблюдает и выражает свои наблюдения. Никаких «школ жуков», никого ничему не учить, а вглядываться и видеть:

«Гроза», «Уступи мне, скворец, уголок», «Еще заря не встала над селом» (все 1946 г.). Не суждения, не страсть изменить, переделать, улучшить, а картины — поэтому нет и утопий. Проблема зрения, увиденияне того, что видно, а истинного, сущного занимала поэтическое сознание Заболоцкого. В стихотворении «Слепой» (1946) читаем:

Что ж ты плачешь, слепец? Что томишься напрасно весною? От надежды былой Уж давно не осталось следа.

Слишком прозрачно, чтобы пренебречь предположением: поэт разумеет себя и свои надежды, которыми жарко, страстно дышала его лирика 20–х годов. Об этом сказано прямо:

Да и вся твоя жизнь — Как большая привычная рама. Не любимец ты солнцу, И природе не родственникты. (с. 185)

Прежде таких слов не было в поэзии Заболоцкого: ты, человек, не родня природе, ты ей чужой. Сопоставим это с настроениями, художественной идеологией хотя бы «Школы жуков», тогда поймем, что произошло.

Это стихотворение — свидетельство не только отказа от всех былых утопий, но и отчетливого осознания их крушения. Нужен иной взгляд, другая философия жизни, главным пунктом которой и будет открытие чужеродности природы человеку: оказывается, не мать, даже не мачеха, а непреодолимая вражья сила.

Своим открытием поэт сам и воспользовался:

И боюсь я подумать, Что где-то у края природы Я такой же слепец С опрокинутым в небо лицом. Лишь во мраке души Наблюдаю я вешние воды, Собеседую с ними Только в горестном сердце моем.

Наконец произнесено то, чем определена натурфилософия и социальная утопия раннего Заболоцкого: я — слепец. Тогда и стихотворение — история моего горестного пути: к утопии и отказу от нее. Былое оказалось ложным, я был слеп, но прозрел. Что же увидел поэт, кроме заблуждений? Что истина по — прежнему горька; что мало признать: «Я не ищу гармонии в природе», это полдела. Делом будет следующий шаг — не ищу, потому что гармонии там нет и не может быть, и с этим тяжелым сознанием предстоит жить.

О, с каким я трудом Наблюдаю земные предметы, Весь в тумане привычек…

Понятно: ведь раньше был слеп, не догадываясь об этом, и предметы мнились истинными, теперь же, прозрев, ничего не узнаёшь и догадываешься, что не видел.Предстоит учиться зрению — мука мученическая, ведь начинаешь видеть как раз то, чего не замечал не потому, что не видел, а потому, что не хотел признавать, что оно есть, — слишком не совпадало видимое с его счастливой проекцией внутри тебя. Предстоит разогнать туман привычек, отказаться от счастливой проекции, которой нет места в мире, ибо она — утопия, в ней могут жить лишь мертвые — так в творчестве позднего Заболоцкого откликнулась вечная русская тема.

Пой же, старый слепец! Ночь подходит. Ночные светила, Повторяя тебя, Равнодушно сияют вдали. (с. 186)

Сколько должно было произойти, что пережил поэт, чтобы додуматься до простой, известной и в национальной поэтической традиции давно высказанной истины:

И пусть у гробового входа Младая будет жизнь играть И равнодушная природа Красою вечною сиять. (А. С. Пушкин)

Равнодушная природа — вот какую истину обретает Заболоцкий после многих годов страстного увлечения натурфилософской (а с ней и социальной) утопией. Эта истина, невзирая на ее очевидность, пер — вооткрыта поэтом, ибо не вычитана, а «выжита», получена из собственного опыта, в котором, как в личном опыте каждого, утопия не имеет никакого значения.

После «Слепого» «Прощание с друзьями» (1952) кажется надгробием всем утопическим фантазиям автора, наконец-то понявшего, каков мир, куда он прежде стремился, и каков тот, которому он было предпочел свою благую выдумку:

В широких шляпах, длинных пиджаках, С тетрадями своих стихотворений, Давным — давно рассыпались вы в прах, Как ветки облетевшие сирени. Вы в той стране, где нет готовых форм, Где все разъято, смешано, разбито, Где вместо неба — лишь могильный холм И неподвижна лунная орбита.