Санскрит во льдах, или возвращение из Офира
Шрифт:
Отчетливо названы признаки мира там: «Разъято, смешано, разбито». Ни о какой гармонии и речи нет, как однажды, в 1947 г., поэт уже догадался:
Разумной соразмерности начал Ни в недрах скал, ни в ясном небосводе Я до сих пор, увы, не различал.Похоже, он окончательно убедился: в косном мире нет гармонии и быть не может, и что когда-то казалось гармонией, теперь получает иное толкование — оболочка праха. Благо ли сулить, если доподлинно знаешь, во что обернуто любое благо, каков его финал? Так что же, не жить? — вскрикиваешь в отчаянном возражении. О нет, тут-то и жить, но не по обещанному, не посулами грядущей благодати, а сейчас, немедленно, превращая, кому как удастся, всякий текущий миг в бесконечный, тогда любая социальная утопия лишается какой-либо цены.
Если гармония и возможна, то как личное, а не социальное условие; внутри, а не вне; в человеке, а не в человечестве. Мир косен, это — залог его вечности, человек же озабочен другим: прожить свой короткий срок, покуда не стал прахом и не переселился под неподвижную лунную орбиту. Утопия — прах, так смотрит теперь Заболоцкий. Она — мир, где все разъято, мир смерти, и если признать этот вывод из поэзии Заболоцкого справедливым, нужно признать, что русская литература внесла — я об этом писал выше — свой, новый вклад в традицию литературной утопии, признав уто — пизм равнозначным небытию и потому отказавшись от него. Может быть, из этого последует вывод: утопия как жанр изживает себя.
В стихах 1956 г. «Противостояние Марса» опять попадаются слова, прежде не произносившиеся Заболоцким:
И над безжизненной пустыней Подняв ресницы в поздний час, Кровавый Марс из бездны синей Смотрел внимательно на нас. И тень сознательности злобнойКривила смутные черты, Как будто дух звероподобныйСмотрел на землю с высоты.«Злобная сознательность» — новое сочетание в лирике поэта. В 20–30–е годы «сознательность» окружали другие эпитеты, она обнадеживала, с ней ассоциировались личные и социальные усовершенствования. Теперь иной взгляд, сознательное сближено со звероподобным. Заболоцкий, предположительно, догадывается, что человеческое — антипод зверскому не определяется сознательным, этого мало. Что же еще? В стихотворении дан ответ:
Дух, полный разума и воли, Лишенный сердца и души.Вот, оказалось, в чем разница живого и мертвого, вечного природного бытия и кратчайшего человеческого существования: сознательное и разумное, волевое и целенаправленное становится человеческим в сочетании с душой и сердцем — так спустя сто лет в поэзии Заболоцкого отозвалось убеждение П. Д. Юркевича, кстати напомнить, из этого исходившего в критике утопической антропологии Чернышевского — из отсутствия в ней «души и сердца»: только разумное, сознательное.
«Душа и сердце» — те самые признаки, которыми не пользуется утопия, их нет в ее планах и расчетах (а когда появляются, то в качестве «собачьего сердца»); у нее в ходу разум, логика, непререкаемые доводы: стоит объяснить, показать, растолковать, вразумить — люди не смогут не сделать, зачем же отказываться от собственной выгоды? Впрочем, Достоевский в «Записках из подполья» ответил этой утопической антропологии.
НА. Заболоцкий отходит от натурфилософской утопии, от близкого ей типом сознания утопизма социального и склоняется к мыс-ли, что природа, которую он рассматривал источником блага, звероподобна; человеку в ней нет места, она забирает его целиком и превращает в односложный элемент своей мертвой бесконечности; что, наконец, вечность, которой домогается человек, прозревший краткость своего бытия, только и покупается отказом от того, что красит даже мгновенную жизнь, — от индивидуально — разнообразного ради органически — бесконечного — односложного. Таковы, в сущности, результаты любой социальной утопии. Что бы ни двигало ее творцами, их практика всегда приводит к односложности, регламенту однообразия, а коль скоро человек не может его соблюдать, то неизбежны насилие, подавление, истребление. Этим заканчивается едва ли не любая литературная утопия, тем более реализуемая, как стало с коммунистической утопией в России: поэтический прогноз Заболоцкого («сознательность злобная», «дух звероподобный») сделался каждодневным обиходом.
Стихотворение 1957 г. «Лесная сторожка» завершается строками, передающими впечатления, наносимые на душу непогодой г, лесу:
Он знал, что когда полыхает гроза, Всё тяжки — животное, злобно — живое Встает и глядит человеку в глаза.Вторая и третья строки заставляют вспомнить сцену из «Роковых яиц»: поднявшаяся из придорожных кустов змея глядела на Рокка, и того поразила неистовая злоба, полыхавшая в ее взгляде.
В поэтическом сознании Заболоцкого произошел окончательный разрыв с идеями 20–30–х годов, интегрируемыми понятием «утопия». Его лирику последних лет (1956–1958) можно характеризовать, сравнивая со стихами 20–30–х годов, так: от утопического к человеческому. Если же это верно, утопическое отождествляется с нечеловеческим. Возможно, лирика Заболоцкого — частный случай общего, исторического процесса, медленно идущего в историческом же сознании народа: преодоление утопизма, возвращение из Офирской земли — знак понимания (еще не оформившегося в устойчивое историческое сознание) бесчеловечности всякой утопии, коль скоро та упрощает человека (впрочем, других социальных утопий история жанра не знает), сводит его разнообразие к разумности, к незамысловатым рациональным доводам.
Заболоцкий, искренний утопист (очень важно, что искренний) 20–х годов, убеждается в звероподобности утопии — такое движение сознания (пример Заболоцкого не единственный, я уже писал выше) означает, что в традиционном национальном взгляде возможныперемены; что сознание способно изживать собственный вековечный опыт, убеждаясь в его ложности:. Конечно, поэт — не весь народ, но поэт предчувствует то, что может почувствовать, пережитьнарод; поэт первым слышит звуки, еще как бы не прозвучавшие, хотя совсем не исключено, звуки эти могут и не прозвучать внятно для народа.
Отказ от утопии, усмотренный в лирике Заболоцкого, дает основание допустить, что его творчество движется в том, пока нешироком (надеюсь, все же реальном, а не выдуманном мной) течении, которое с долей условности называю «новым национальным сознанием». Разумеется, у этого сознания есть глубокие корни в традициях отечественной культуры, но оно чаще всего бывало гонимым, оставалось «теорией» — в обыденной жизни имели хождение все те же старые «утопические» взгляды (тех же глубоких корней). Их сторонники уповали на то, что волевыми, целенаправленными действиями можно изменить жизнь целого народа, сделать ее такой, какой она испокон воображалась. Когда взялись за такую работу, выяснилось: да, можно, однако посредством превращения человека в животную разновидность. Это и было разгадано русской литературой 20–х годов, это и постиг Заболоцкий — так я объясняю его отказ от утопии и «возвращение из Офирской земли» к человеку обыкновенному, в котором, как понял поэт, заключены ответы на все вопросы, ибо человек сам у себя, а не у истории либо грядущего, спрашивает.
В очарованье русского пейзажаЕсть подлинная радость,но она Открыта не для каждого и даже Не каждому художнику видна.(с. 288)Не пейзаж радует, как было в натурфилософскую пору Заболоцкого, а человек рад, глядя вокруг, нужно лишь иметь радость в себе; она чиста, бескорыстна, бесценна, ибо вызвана не преобразовательным зудом, но тем, что ее получают, глядя, —от взгляда. Человек находитдиковины в мире, а не создает. В мире есть все, нужно отыскать, а не переделывать — так и сказано в стихотворении «Зеленый луч» (1958).
Золотой светясь оправой С синим морем наравне, Дремлет город белоглавый, Отраженный в глубине. (с. 291)Этот город Заболоцкого напоминает Китеж русских легенд, утопический идеал, становящийся несчастьем, как только берутся его реализовывать, — общая черта всех утопий, русских ли, западных, восточных. Хочется повторить, что национальный русский опыт явился уникальным: Россия первая попробовала осуществить литературную утопию и первая убедилась в кошмаре книжного, ставшего действительным. Китеж — город — мечта, о нем и следует мечтать,нельзя в нем жить.