Санскрит во льдах, или возвращение из Офира
Шрифт:
На деле изобретательный труд, как мы теперь знаем, был не творческим порывом, а спланированной государственной акцией, имевшей одной из целей вызвать те (или похожие) строки, которые написал Платонов. Идея же переделывания природы, насильственного ускорения ее хода («Мы не можем ждать милостей у природы…»), превращения ее в служанку обернулась террористической иженерией, насилием над материальным миром, включая, разумеется, человека, чья натура тоже подлежала переделке с помощью «новой педагогики». Ныне достаточно известны «педагогические» задачи, которые ставились и, само собой, были «решены» при строительстве Беломорско — Балтийского канала, — перевоспитание трудом антиобщественных лиц. Н. Погодин в «Аристократах» доверчиво к этой «педагогике» изобразил якобы переделку бывших воров.
Однако если эти формы насилия и были изобретены тогдашним режимом, самый принцип, основанный на представлении человека органическим элементом физического мира, не имеющего индивидуальной ценности (только в массе: народ, страна, человечество), — самый этот принцип в России извечен, на нем держатся приемы первобытной магии в пропаганде, в бытовой жизни, в идеологии. Инженер Матиссен (а с ним и Платонов) убежден, что воздействие человеческой мысли на косное вещество только первый шаг к радикальному изменению людьми собственного бытия, как об этом мечтали тысячелетия, шаг к реализации утопии.
От этого убеждения рукой подать до идеологии, признающей возможным насилие над человеком ради всеобщего блага, — социальный магизм, притупляющий чувствительность к мукам отдельного лица и являющийся продолжением, разновидностью «шаманства», свойственного архаическим обществам. К их числу — по интенсивности стремления осуществить утопический идеал — следует отнести и советское общество, сохранившее шаманскую практику, доставшуюся от языческих времен.
В качестве типологически ближайших предшественников Платонова назову Н. В. Гоголя и Ф. К. Сологуба. Гоголь, как и Платонов, был уверен: стоит изобразить святого человека (каким он собирался сделать Чичикова в 3–м томе «Мертвых душ» после испытаний, выпавших на его долю в 1–м и 2–м томах), это послужит исправлению русских людей, России. Ничего нет сильнее слова по воздействию на человека — типичное «языческое» убеждение, реликт магической эпохи, вообще хранимый искусством, но словесным с особым рвением, которое в России тем горячее, чем историческая среда менее благоприятна результатам, достигаемым с помощью этого средства. Скорее всего, эта неблагоприятность и помешала Гоголю написать Чичикова — праведника: воображению автора не за что было ухватиться.
В трилогии «Творимая легенда» (на самом деле писатель держит в уме творимую реальность,она истинный объект его магии, осуществляемой средствами слова) Ф. Сологуб описал город, где живет некто Триродов, химик, способный оживлять мертвых, вызывать их из могилы (одна из постоянных мыслей в творчестве Платонова), — свойственный магу дар общаться с нечистой силой, делающий его своимв ее мире. Убедившись в полной негодности наличного социального порядка, Триродов (в прошлом у него была и партийно — социалистическая практика) строит летательный аппарат и однажды уносится из России на фантастические острова, чтобы там создать новый общественный строй, в котором угадываются социалистические контуры.
Отличительная от западных литературных утопий черта утопий Гоголя, Сологуба, Платонова состоит в одном важном пункте. Западное художественное сознание преодолело фазу социального магизма; магия сохранилась в качестве черты искусства, ему от природы свойственной: искусство может воздействовать на человека, изменить его привычки, вкусы, жизнь. Социальный порядок западная утопия («магия») оставила, убедившись, наконец (возможно, не без влияния опыта русской литературной утопии и практики), что любая подобная попытка превращает человека в объект сугубо материальный, в некое средство, каким тот не является. В этом и состояло развитиезападной культуры: она признала, что человек не принадлежит весь физическому миру не только духовно, но социально.
Один из исследователей утопического сознания в западной литературе писал: «Если ГУЛАГ есть лишь аватара фаланстера, перенесенного на Колыму, то он — «нормальный» феномен, некий кошмар среди прочих продуктов безумной мечты» [40] .
Примечательное сопоставление: фаланстер и ГУЛАГ. По духу оба и впрямь недалеко ушли один от другого. Исторически же между ними лежит пропасть, хотя ГУЛАГ, несомненно, продолжение фалан — стера. Однако западный фаланстер так и остался в книге, а ГУЛАГ сделался обыденной практикой и попал в книгу только в 1980 г.
40
Baczko В.Les imaginaires sociaux. Memoires et espoirs collectifs. P., 1984. P. 129.
Идеология магизма не исчезает, в Новейшее время она трансформируется в социально — политический тоталитаризм с его идеями переделки природы, самого человека, вплоть до физической трансформации последнего. Из того, что наблюдаемо к концу XX столетия, следует, что западный мир создал влиятельные и постоянно действующие механизмы цивилизации, не позволяющие архаическим слоям сознания оформиться, социально ли, политически. Магизм перестал играть историческую роль, хотя, повторяю, существует и будет существовать, но отнюдь не как ведущая сила бытия народов. Я полагаю, в этом одна из причин, почему из литературного опыта западных стран исчезли утопии.
Не то Россия, по сей день принадлежащая к архаическим обществам. Здесь шаманский магизм больше распространен, чем в обществах Запада. То, что Триродов (почти Природов — человек природы, материальных сил, шаман, короче говоря) в молодости принадлежал к политическим экстремистам, имевшим целью ниспровергнуть самодержавие, является не случайной деталью. Политический терроризм — тоже черта поведения, в основании которой лежит психология, свойственная исторической архаике, если сравнивать с культурой, ориентированной на ценности индивидуального существования. Террорист исходит из предпосылки, будто, поменяв людей у государственного руля, можно изменить характер исторического движения: личная воля мыслится управляющей состоянием мира — типичная шаманская психология, обыкновенное заблуждение мага, уверенного в своей способности повлиять на материальные силы, земные стихии.
Магизм — черта утопического мышления, признак глубокой социальной архаики. Ф. Сологуб, мастер обнаруживать свойства архаической психологии («Мелкий бес»), выразил это фигурой Триродова, передал умонастроения, распространившиеся потом в условиях большевистского режима, выросшего из языческой психо- и гносеологии русского магизма.
Свидетельством такого, а не иного развития служат поэзия Платонова и его ранняя (до конца 20–х годов) проза, в частности упоминавшийся «Эфирный тракт». Инженер Матиссен концентрирует мысль на физических объектах, изменяет орбиту болида, и тот падает на океанский пароход. Есть косвенные доводы, что на создание этой фигуры повлиял интерес писателя к философии Н. Ф. Федорова, чья идея глобальной метеорегуляции — неожиданная разновидность магизма и репрессивной инженерии. Федоров, конечно, не помышлял об этом, но тут и не надо помышлять — так, мы не думаем о бие — нии сердца, о том, что нам присуще, кроме случаев, когда все это приходит в расстройство. Федоров лишь выразил одну из черт нашего архаического мировоззрения, зависимого, как и всякий магизм, от аграрных взглядов на человека — якобы интегральную часть мира. Человеческие способности не хотят мириться с такой интегральностью, и, кстати, магизм заключает в себе условия собственного краха, нерешаемого противоречия: он рассматривает человека частью косного мира, не желая этого признавать (потому и хочет воздействовать на этот мир), — в иной логике плохо объяснимо, как магия вросла в культуру.
Статью 1935 г. о Федорове Г. Флоровский назвал «Проект мнимого дела»: «Федоров мало интересуется судьбой отдельной особи… И в воскрешенном мире его интересует не столько полнота лиц,сколько именно поколений, — осуществленная или восстановленная целость рода…<…>Индивид остается и должен быть только органом рода<…>Человек для Федорова есть, прежде всего, техник, почти что механик природы, распорядитель, распределитель» [41] .
41
Культура и свобода. 1992. № 1–2. С. 32. Курсив автора.