Санскрит во льдах, или возвращение из Офира

Мильдон Валерий Ильич

Он сложился из скопленья Белой облачной гряды Там, где солнце на мгновенье Полыхает из воды. (с. 292)

По литературной традиции «Китеж» Заболоцкого восходит, скорее всего, к Е. А. Баратынскому:

Чудный град порой сольется Из летучих облаков; Но лишь ветр его коснется, Он исчезнет без следов. Так мгновенные созданья Поэтической мечты Исчезают от дыханья Посторонней суеты. (1830)

Видна разница двух вещей, есть и сходство. Оно, против умысла Заболоцкого, позволяет читать его строки вместе со строками Баратынского. Результат чтения: «Китеж» — поэтическая мечта, и достичь его можно, мечтая,это и есть обретение. Любой другой способ — исчезновение либо мечты, либо мечтателя.

Заболоцкий уразумел поэтическим разумением: материальное, вносимое человеком в мир, не делает человека и мир лучше; одновременно с такой новизной надо придумывать, как избавиться от ее побочных последствий. Единственное, что, не втягивая людей в состязание с косной материальностью (всегда ими проигрываемое), допускает их благосуществование в мире, — утопия воображаемая, а не реализуемая; мечта, которой так и следует оставаться мечтой.

Заболоцкий, очарованный утопией, сумел избавиться от нее как проекта реальных действий. Его отказ — разновидность критики, которой подвергали утопию Замятин, Козырев, и такая художественная

критика в национальной традиции литературных утопий становится новым содержанием — в новых исторических условиях (советская действительность) развивается то, что выработала отечественная литературная классика XIX столетия.

5

А. Платонов начинал стихами, их следует рассмотреть, потому что в них многое из того, что не столь очевидно в прозе писателя, — мотивы, намерения, идеи.

Самый ранний сборник (1919–1921) — «Голубая глубина» (Краснодар, 1922). Преобладает лексика, «философия» «мы» (нам, наш), главным образом в городских стихах. Одна из причин такого предпочтения, существенного и для прозы Платонова, в том, что Россия начала XX столетия оставалась аграрной страной. Глубина ее аграрности такова, что и по сей день в нравах, привычках, психологии городского жителя она дает себя знать. Две ее черты сохраняются в нетронутом виде: отсутствие развитого индивидуального сознания (психология «мы» есть его замена) и монархизм (централизм), как-никак соединяющий, дающий политический импульс бесформенному и безвольному «мы». Критика городской культуры в этих условиях становится критикой «реакционно — консервативной», тормозящей, но естественной, если аграрная страна стремительно («вдруг») превращается в индустриальную.

Именно в городских стихах А. Платонова (у него есть и деревенские, напоминающие С. Есенина) часто «мы» как привычное, испокон свойственное, которому в городе нет простора. И тогда стихи служат своего рода компенсацией, разновидностью магической словесности, призванной вернуть уходящее, остановить исчезающее. У Платонова этот магизм выражен в его едва ли не изначальной, самой примитивной форме, предполагающей: стоит сказать, как сказанное осуществится; поэтому никакой выработки слова, стиля, культуры. Такой магизм заразителен, им заражаются поэты и более высокого, чем Платонов, технологического уровня, например поздний В. Брюсов (того же, кстати, времени — конец 10–х — начало 20–х годов).

«Мы» Платонова (и поэтов «Кузницы», куда он входил) — некая масса, у которой нет не только отдельного лица, она сама часто принимает абстрактный вид:

Мы — гудок,кипящий мощью [38] .

Эта мощь привлекает и потому, что позволяет пережить ощущения такого содержания и силы, какие редко испытывает человек в личной, индивидуальной жизни; и потому, что как раз те, у кого слаборазвито индивидуальное сознание, кому трудно там, где нужны индивидуальные решения, — в «мы» от всех таких трудностей освобождается: не он делает выбор, а с ним вместе (на самом деле вместо него) выбор делают все, мы.Однако на что идет эта безусловная сила?

38

Здесь и далее цитируется: Платонов А.Собрание сочинений: В 3 т. М., 1985.

Мы рванемся на вершины Прокаленным острием! Брешь пробьем в слоях вселенной, Землю сбросим в горн!

(с. 491)

Спрашивается: зачем? Вопрос бессмысленный. Вершины, вселенная — только объекты приложения диких сил «мы» (к слову, заурядный — по выражению, по содержанию — вариант многократно упоминавшегося русского глобализма). Платоновское «мы» явление космическое, претендующее изменить порядок мира — характерное и для конца 10–х — начала 20–х годов настроение, и для одного из направлений нашей умственной традиции, представителем которой, хронологически близким Платонову, был, в частности, Н. Ф. Федоров. Похожую психологию Платонов выразил в стихотворении «Поход»:

Мы горы сравняли с великой дороги,

Но не с иконой — с винтовкой пошли<…>

(вспоминается из «Двенадцати» А. Блока: «Пальнем-ка пулей в святую Русь»; переживания Платонова напоминают персонажей Блока — едва ли случайное совпадение).

Мы не живем,а идем, умираем,Будто мы дети другогоотца. Здесь мы чужиеи зажигаем Мертвую землю с конца до конца.

(«Мы на горе всем буржуям // Мировой пожар раздуем» — Платонов невольно, надо полагать, перефразирует строки Блока)

Мать никакая нас не рождала…

Можно считать находкой Платонова чувство сиротства,открытое в психологии «мы», — до него, кажется, никто не обращал внимания на «духовное сиротство». Действительно, какие у «мы» отец и мать? Все вместе, без различий родственных, социальных, даже половых (последние станут для Платонова предметом глубоких беспокойств и сомнений) — «интернационал», выражаясь по — другому.

«Мы» и непреодолимая сила, и религиозная экстатика со смутными грезами о конце мира (мировом пожаре), без чего не возникнет новый, очищенный от всеобщего зла. Как раз в этом случае родственное (свое, близкое, родное) ценится меньше общего, всемирного. Что отец или мать, когда весь мир горит, тем более, и пусть горит, сироте не жалко.

Платонов ощутил связь сиротства, неприкаянности с каким-то пренебрежением, безжалостностью к миру. Еще бы, какая жалость или сочувствие к тому, с чем у тебя нет никакой связи, близких отношений? Поэтому легко срыть горы (не задумываясь о том, а как же их жители, горские народы), раздуть пожар на весь свет, пальнуть в икону — ничего не жаль, разумеется, и самого человека.

В стихах Платонов еще не осознал психо- и онтологических результатов сиротства, но заметил его, выразил как одно из важнейших последствий «мы»:

Разум наш, как безумие, страшен<…>Мы усталое солнце потушим, Свет иной во вселенной зажжем, Людям дадим мы железные души, Планеты с пути сметем огнем.

По существу, речь идет о космической катастрофе («планеты сметем»), которая ничего не стоит людям с железной душой, «сиротам», но тогда и разум их — безумие. Однако вселенная вселенной, но там родина, дорогие места, близкие люди — их ведь тоже сметет огонь. Но какая родина у сироты? А без родных что за родина? Пожалуй, из поэтов той поры Платонов один передал это страшное последствиями чувство сироты,безродности, хотя близкие настроения попадаются в строках С. Есенина: