Сапфо, или Песни Розового берега
Шрифт:
— Вот видишь, Фаон, тебе этой ночью была присуждена главная награда — любовь богини. Но только ты не должен про Гекату никому говорить — это твоя великая тайна, Фаон, и твое счастье. Теперь же Геката нарочно путает тебя, Фаон, надевая браслет то на одну, то на другую женскую руку, и заставляет тебя метаться, как сумасшедшего, боясь себя выдать. Вот посмотри, Фаон, сейчас я надену браслет, и ты сразу же подумаешь, что я тоже твоя невеста. О, Фаон, у тебя еще будет пятьдесят невест, но ни одна из них не будет похожа на ту, которой ты обладал вчера. Тебе, Фаон, отдалась богиня, но ты должен навеки сохранить
— Да? — счастливо и уже совсем сонно улыбнулся Фаон. — Значит, я и правда напрасно набросился на дочь Сапфо? И меня на самом деле никто не обманывал? Как хорошо! Но как же сильно хочется спать!
— Только выпей сначала вот это, — протянула Сандра юноше горячий медовый напиток.
На всякий случай она не стала бросать в него даже крошечной щепотки болиголова, боясь, что у нее случайно дрогнет рука.
Впрочем, теперь Сандра была уверена, что Фаон выздоровеет и без такого крепкого лекарства.
— Я думал, твое лекарство будет горьким, противным, — сказал Фаон, дуя и отхлебывая простое горячее молоко с медом. — А оно сладкое, как нектар.
— Нектар — напиток богов, который дает вечную юность, — напомнила Сандра.
— А может быть, ты тоже Геката и хочешь сейчас сделать меня бессмертным? — улыбнулся Фаон. — Вдруг я тоже теперь буду жить вечно и мое имя люди никогда не забудут?
— Возможно, так и будет, Фаон, — кивнула Сандра серьезно.
Но Фаон никак не мог быстро справиться со своим «лекарством».
— Смотри, волна! — звонко засмеялся Фаон, дуя на молоко губами, похожими на нежное, алое сердечко — должно быть, он вдруг вспомнил игру в коттаб, в которую недавно играл с Алкеем, и одержал над поэтом победу.
— Да, волна, — сонно пробормотала Сандра. Она и сама с трудом теперь слышала свои слова, доносившиеся словно из-под толщи воды. — И любовь, Фаон, тоже бывает похожей на волну — она может захлестнуть с головой, но кто-то знает, как на ней уплыть далеко-далеко. И жизнь человека — то же самое, что смена волн. Нужно учиться плавать, Фаон, нужно учиться плавать…
Наконец, Фаон допил молоко, и Сандра, пошатываясь, вышла в маленький двор Алфидии, откуда вела тропинка к дому.
Сандра почувствовала себя смертельно уставшей и, проходя мимо большого бука, сняла с руки злополучный браслет и закинула его в глубокое дупло, дождавшись в ответ глухого стука.
С химерой было покончено.
… А на следующее утро Леонид с Филистиной сидели в беседке, откуда хорошо была видна главная дорога из столицы.
Леонид нарочно выбрал для прогулки это место, потому что с утра нетерпеливо поджидал Алкея, надеясь услышать от него хорошие новости.
Он видел, что Филистина по-прежнему находилась в каком-то странном, смутном настроении, и не знал, чем ее хоть как-то подбодрить.
Филистина в который раз то вдруг начинала говорить, что мечтает уехать из Митилены, потому что не хочет, чтобы ее все называли продажной женщиной и мучили Леонида слухами о ее прошлом.
Но уже через некоторое время Филистина принималась уверять, что ни за что в жизни не сможет добровольно покинуть Лесбос и расстаться со своими любимыми подругами.
Леонид давно уже в подробностях продумал, как они должны будут устроить свою жизнь после свадьбы, но не хотел раньше времени говорить пустые слова, потому что ценил лишь конкретные поступки и ждал известия о доме.
В конце концов, он так долго мечтал о доме, куда радостно спешить, зная, что в его стенах тебя ждет любимая женщина!
И остров Лесбос для такого дома — наилучшее место, которое только можно придумать.
А Филистина — самая прекрасная женщина, о которой он даже не смел мечтать.
Но заветной биги Алкея на дороге, увы, до сих пор не было видно, и Леонид, чтобы скоротать время, продолжал забавлять Филистину рассказами о своих приключениях, которые вызывали у нее то невольную улыбку, то страх, но в любом случае — отвлекали от никчемных сомнений.
Прислушиваясь к пению птиц, Леонид начал с улыбкой вспоминать, что видел в Египте маленьких птичек ибисов, которые свободно расхаживают по улицам, потому что считаются в этой стране неприкосновенными, священными птицами, посвященными богу мудрости Тоту. А зато уже в соседнем государстве этих же самых птичек с удовольствием зажаривают на вертеле над очагом и с огромным аппетитом съедают.
— Скажи, Филистина, кому, чьим обычаям я, свободный грек, должен верить? — спросил Леонид и сам же ответил на свой риторический вопрос. — Только тем, которые существуют в моей стране и соблюдаются в стенах моего дома. Поэтому каждому человеку, Филистина, нужны дом и семья, а то немудрено когда-нибудь окончательно закружить себе голову.
Но особенно заинтересовал Филистину рассказ Леонида о какой-то его знакомой знатной египтянке, которая нарочно в жару носила для прохлады обвитую вокруг шеи неядовитую змею.
— И как же звали эту необычную особу? — переспросила Филистина. — И, главное, насколько близко ты был знаком с укротительницей. Я думаю, что если она умела приручать змей, то с мужчинами у нее получалось ничуть не хуже!
— Да нет, Филистина, она была женой одного очень знатного египтянина.
— Ее имя?
— Не помню, Филистина, ведь я был в Египте очень давно, в юности, когда был еще примерно таким же, как Фаон, ну, может быть, совсем немного постарше.
— Имя!
— Уверяю тебя, Филистина, что не помню — там у них очень трудные имена, — сказал Леонид, незаметно улыбаясь в рыжую бороду.
В конце концов, ему было несколько лестно, что Филистина ревновала его к той женщине, а значит, вовсе не была к нему равнодушна, даже наоборот…
— Признаюсь, Филистина, в Египте нет ни одной такой красивой женщины, как ты. И потом, там у них всех такие трудные имена, что невозможно выговорить, и тем более запомнить, — повторил Леонид. — Клянусь тебе, что даже когда я попал на похороны великого фараона Хиу… Погоди, Хиуба… В общем, он умер молодым, и благодаря этому я в своей юности наблюдал такое удивительное зрелище, что никогда и потом не видел ничего подобного, да и то… Хотя погоди, Филистина, тогда я ведь нарочно попросил египетских умельцев сделать мне на груди татуировку и записать нестирающимися буквами имя того фараона, боясь, что после моим рассказам о сгоревшей в огне тысяче быков никто не поверит. Если ты хочешь, то можешь прочитать сама, Филистина.