Савва Мамонтов
Шрифт:
Врубель был прав: кесарю кесарево. Дар Мамонтова иной, нежели дар опекаемых им художников. Творчество Мамонтова — сама жизнь. И все-таки они похожи — Врубель и Мамонтов, как похожи шапки полюсов, Северного и Южного.
Одинаковость в отношении: у одного — к собственным произведениям, у другого — к своему богатству. Савву Ивановича никогда не обуревала жажда обладания сокровищами в любом их облике: деньгами, шедеврами, землями… Добытые средства пускались в дело, но не ради получения сверхденег и сверхкапиталов, а ради грандиозных дел, ради всеобщей всенародной пользы, ради России. В доме Мамонтова оседали лишь те картины, скульптуры или какие-то иные художественные ценности,
Мамонтов мог бы собрать исключительную коллекцию картин при его-то вкусе, при его-то предвидении! Но он приобретал у художников произведения, которые никто у них не покупал. Другое дело, что эти картины через годы стоили многократно дороже картин некогда ценимых мастеров.
Не занимался Савва Иванович и благотворительностью. Так уж получалось, на огонек в его доме слетались самые превосходные, самые прекрасные стрекозы. Он умел разглядеть даже в кажущемся безобразии скрытую от обывателей драгоценную красоту и не оставлял этих стрекоз за дверью на трескучем морозе неприятия.
Михаил Александрович Врубель в артистизме жизни, конечно, превосходил Савву Ивановича. К своему богатству, к работам своим относился он с беспечностью, ужасавшей и художников, и всех добровольных опекунов его таланта.
Не умея объяснить ученицам-дамам, как надо рисовать цветы, он брал кисти и в считанные мгновения творил чудо. Его лепестки, бутоны или только часть бутона — это как промельк изумительной, несбыточной тайны, от которой холодеют руки и замирает дыхание. Врубель бросал листочки, как ничего не значащие, как испачканные краской, испорченные… Теперь эти клочки бумаги с лепестками и бутонами — музейная драгоценность.
А трагическая и даже зловещая история с картиной «Моление о чаше», рассказанная Нестеровым?
«Гефсиманский сад, залитый прозрачным, мягким лунным светом, в глубине сада — молящийся изнемогающий Иисус. И то, что увидели случайно заглянувшие к еще спящему утром Врубелю Васнецов и Прахов, поразило их несказанно. Они разбудили объятого сном художника, полные неописуемого восторга… А он, протирая глаза, недоуменно их слушал, слушал, как они умоляли не трогать, не прикасаться к чудной картине, просили дать им слово в этом. И он, беспечный, им его дал (это так просто — дать слово)».
Васнецов и Прахов бросились к богачу Ивану Николаевичу Терещенко, убедили, умолили ехать с ними и тотчас купить картину. Терещенко приехал, восхитился, заплатил деньги, да не забрал полотна с собой. Врубель же попал вечером в цирк, пришел в восторг от номера наездницы и ночью, поверх «Моления о чаше», написал циркачку.
Анна Гаппе — Дульсинея Тобосская новоявленного Дон Кихота — невольно погубила и другое замечательное творение Врубеля — «Богородицу».
Восхитившийся Васнецов поспешил опять-таки к Праховым, звать Адриана Викторовича смотреть работу. Адриан Викторович был занят и некоторое время не посещал собора. Пришли спозаранок, церковный сторож повернул им холст для просмотра, а на холсте вместо Богородицы — все та же циркачка на рыжем коне.
Только в больнице для душевнобольных, в светлые часы свои, вспомнил Врубель о кощунстве и раскаялся.
Он счистил портрет жены и написал поверх «Пана», оставив ему глаза Надежды Ивановны. Он едва не уничтожил последний автопортрет, разорвал в клочья «Восточную сказку», писал на обороте своих картин, резал старые работы, чтобы подклеить новые. А история с портретом Николая Ивановича Мамонтова? Николай Иванович не терпел Врубеля, демоны его ужасали, но Савва убедил брата в таланте художника, и Николай Иванович даже заказал свой портрет,
— Не могу больше глядеть на ваш портрет. Осточертел он мне!
Что это — болезнь, беспечность гения? Происки дьявола?
Болезнь века? Или торжество цинизма, умышленное разрушение норм общежития, пляска дьявола на растерзанной душе человечества?..
Был ли умысел в его нелепостях? Может, и был. Михаил Александрович — не дикарь с медвежьим хитрым умом. Он говорил на восьми языках, был начитан, как никто из окружения Мамонтовых.
Ошеломить Михаил Александрович умел кого угодно. Однажды в Абрамцеве он сказал Репину:
— А вы, Илья Ефимович, рисовать не умеете.
— Все может быть, — ответил Репин.
Серов за учителя обиделся, а Савва Иванович рассердился.
— Черт знает что такое! — говорил он Коровину и Серову. — Уймите вашего друга!
Скандальная выходка Врубеля не была нарочитой.
— Репин — тоска! И живопись его тоска, и мышление, — говорил он Коровину.
И это тоже не было позой. В Петербурге Михаил Александрович посещал акварельные сеансы Репина. Вот что писал ученик об учителе после просмотра Передвижной выставки, где экспонировался «Крестный ход в Курской губернии»: «Перед нами проходили вереницы холстов, которые смеялись над нашей любовью, муками, трудом: форма, главнейшее содержание пластики, в загоне — несколько смелых, талантливых черт, и далее художник не вел любовных бесед с натурой, весь занятый мыслью поглубже напечатлеть свою тенденцию в зрителе… Почти так рассуждают передвижники. Бесконечно правы они, что художники без признания их публикой не имеют права на существование. Но признанный, он не становится рабом: он имеет свое самостоятельное, специальное дело, в котором он лучший судья, дело, которое он должен уважать, а не уничтожать его значения до орудия публицистики. Это значит надувать публику… Пользуясь ее невежеством, красть у нее то специальное наслаждение, которое отличает душевное состояние перед произведением искусства от состояния перед развернутым печатным листом. Наконец, это может повести к совершенному даже атрофированию потребности в такого рода наслаждении. Ведь это лучшую частицу жизни у человека украсть! Вот на что приблизительно вызывает и картина Репина».
Так что бравадой реплику неизвестного Врубеля о знаменитом Репине не назовешь. Это взгляд нового искусства, нового мира на мир признанных, но отживших ценностей. Беда только в том, что новый этот мир так и не вылупился из скорлупы. Врубель ведь только сумел набросать эскизы своих художественных грез, это только намерения, попытка наскоро ухватить прекрасные черты нового мира. Грядущий золотой век искусства оказался злым миражом. Искусство Врубеля тоже похоже на мираж.
Как погублены «Гефсиманский сад» и «Богородица», так гибнут, гаснут его картины, написанные наскоро, уничтожающими друг друга красками.
Новое искусство не состоялось, расшиблось, как расшибся о землю павший с небес врубелевский «Демон»… Превращенное в товар, оно служит деньгам и власти, оно давно уже не каприз гения, а хорошо настроенный инструмент уничтожения человеческой личности.
Инструмент дьявола!
«Миша предан своему Демону всем своим существом… — писал дочери в 1886 году отец художника, — верит, что Демон составит ему имя».
Демон составил имя Врубелю, но он и погубил его…