Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
Если бы вновь, как не раз бывало, загорелась Москва, переполох вышел бы меньший. Мебельщики истинно волчий вой подняли. Главой стаи был, конечно, главный конкурент, Фишер. Ему не удалось с помощью сквалыжников — родичей свалить ненавистную фабрику — значит, всем купеческим братством! Истинно как на пожар, собралось общее собрание мебельщиков. Пригласили и Шмита.
Поначалу фабриканты, как старшие, старались отечески внушить Шмиту, что он поступает опрометчиво, что это обычное увлечение молодости — прогоришь, наследничек, при таких порядках!
Николай
— Девятичасовой рабочий день меньше утомляет рабочих, и они лучше работают. Качество уже заметно повысилось.
Он стоял, прислонясь плечом к мраморной колонне, и уговорить его было невозможно. Отцы-мебельщики забыли всякую учтивость и заорали:
— Нам-то что делать?!
— Разоряться?!
— Как без выгоды вести дело?!
Дерзкий ответ:
— Если невыгодно, закрывайте свои фабрики. А я свою расширю и продукцию буду продавать еще дешевле. Вам же в укор.
Форменный скандал. Крики. Матерные ругательства среди мраморных колонн:
— Ма-ать твою. Вон!..
— Сожрем с потрохами, сопляк!..
Он пнул ногой колонну, на которую опирался, и коротко отрезал:
— Подавитесь, господа.
С тем и ушел. Пешочком. Хотя в конюшне еще томились отменные отцовские рысаки. Но он уже решил продать их, чтобы уже совсем стало ближе к социализму.
После долгого хождения по городу, а весть о бунте молодого Шмита успела разнестись по улицам и купчики уже показывали на него пальцами, он оказался там, где и следовало: на Спиридоньевке.
Дядюшка уже все знал. Телефоны входили в моду, трещали по всей Москве. Он оторвался от аппарата, да что там, бросил в сердцах трубку и сказал:
— Во! То же самое! Все орут. Только что Фишер звонил, угомони, мол, племянника. Угомонишь тебя.
— Уж извини, дядюшка, не угомонить.
— Во-во! Неслыханное дело! Хозяин! Эксплоататор! Владелец знаменитой фабрики! Не только вводит девятичасовой день, но и открывает школу для повышения рабочей квалификации, сам читает курс политической экономики. Не по Марксу ли? Молчи! — остановил усмешку племянника. — Не приведет это к добру. Столовая? Библиотека с читальной залой? Фельдшерский пункт? С любой жалобой или пустячной претензией — вали прямо к хозяину?
Племянник погасил усмешку:
— Дядюшка, но ведь все это уже есть на ваших фабриках! Кроме девятичасового дня. Не решаетесь?
— Не решаюсь, Николай Павлович. Время не пришло к тому.
— И не придет, коль мы не поторопим.
— Ах, социалист — торопыга! Не сносить тебе головы.
— Вполне возможно, дядюшка.
— Ах так!.. Будем промывать твою голову. Едем к Балобану.
— Палаша от кого-то заразилась и умирает в больнице.
— Да? Жаль Палашу. Надо денег в ту больницу подбросить.
— Я уже давал. Бесполезно.
— Грустно, но чего хныкать? Что мы, других Палаш не найдем? Не смей мне возражать! — Он концом скатерти утер лицо племянника
Сопротивляться такому натиску племянник не мог. С родичами упирался, уперся с купцами-мебельщиками — как устоишь против дядюшки?
Пяти минут не прошло, как пара знатных на весь город морозовских рысаков мчала их по Тверской-Ямской. Куда — племянник уже не спрашивал. Не все ли равно.
Глава 3. Незадачливые соседи
Возня с племянником не заслонила болезненную, странную заботу о Чехове. Такой дружбы, как с Горьким, не было, такой хозяйственной связи, как с Алексеевым- Станиславским, — тем более, а вот поди ж ты!.. Год прошел после поездки в Пермь, а ему так и не удавалось исполнить свое обещание — затащить болезненного доктора в Покровское. Он уже все грани приличия преступал, на многочисленных театральных вечеринках толкуя Олечке Книппер:
— Милая Оля, поймите, в любви признаюсь!
— К кому? — хохотала она, целуя за столом этого невозможно откровенного человека.
— Подумайте, подумайте, — толкался он крепкими локтями между женой и сестрой старого студенческого друга.
Сестра не была хохотушкой, просто застрявшая в девичестве нянька своего брата. Не будучи артисткой, она тоже стала пайщицей театрального товарищества. Больше того, Морозов позаботился о том, чтобы и квартиру сняла рядом с его домом, где были все блага цивилизации: паровое отопление, канализация, телефон. Ничего удивительного, что нити этих благ протянулись ко всем соседям. Его умиляло, когда она писала брату о сущих пустяках:
«Я переехала на другую квартиру: две комнаты, светлая передняя, большая кухня, канализация и проведенная вода. За 28 рублей в месяц. Адрес: Спиридоновка. Рядом с Саввой Морозовым».
Книппер жила по-театральному неуютно, как за кулисами. Савву Тимофеевича подспудно грела мысль, что, приезжая иногда из Ялты, Чехов ведь и у сестры может остановиться. Этот смешной треугольник — жена-хохотушка, знаменитый больной писатель, хлопотунья сестра — может, и держался-то благодаря ей. Пожертвовать своей личной жизнью ради брата? Мир праху Исаака Левитана — он поторопился на тот свет, когда Маша ему отказала. предварительно посоветовавшись с братом. Ему ли одному? Савва Тимофеевич так тесно сошелся с обеими женщинами, что мог и пошутить:
— Как мне выбрать между вами? Кого?
Книппер хохотала:
— Конечно меня! Я такая веселая!
Учительница Маша Чехова качала головой с высоко уложенными волосами:
— Меня, конечно. Я пресерьезнейшая дама.
А в результате.
Являлась непреходящая жалость к Чехову. И навязчивое, непонятное желание — поселить его рядом с собой, в Звенигородском уезде. Вот пойми самого себя!
Немало тому Маша поспособствовала. Не с ее ли пресерьезнейших подсказок Ольга загорелась этой мыслью — непременно присоединиться в Покровском? Мысли ее в это время были невеселые.