Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
«У меня чепуха, каша в голове, так все и крутит. Вся я развинтилась. Свежести во мне нет. Истрепалась. Не понимаю, зачем живу. Надо ли так? Седею я. Как ни стараюсь быть вечно ровной и сдержанной, не могу. Мне надо и побушевать, и выплакаться, и пожаловаться — одним словом, облегчить свою душу, и тогда мне жизнь кажется лучше, свежее, все как-то обновляется. Прежде у меня бывали такие полосы, а теперь не с кем поболтать, некому душу излить, и мне кажется, что я засыхаю вся, мне даже хочется быть злой и сухой. Это очень гадко.»
Антон Павлович приехал в Москву, но она одна прибыла в Покровское. Все в рамках приличия: там были и Зинаида Григорьевна с детьми. Но гуляли они, конечно, вдвоем, по взгорьям над Истрой. Разговоры? Да о чем говорить, если она была хорошей актрисой, а он хорошим душеедом. Он не привык ханжить.
— Вам, Ольга Леонардовна, мужика надо.
— Но у меня Антон.
— Я говорю про настоящего мужика. Чтобы детишки завелись, и все такое. Антон Павлович. славный товарищ и друг, поверьте, я люблю его, но я ведь не женщина. Как быть с ним женщине, просто женщине, бабе, если хотите, как вот.
— Как я?
— Милая Ольга, не заставляйте меня договаривать. Привозите-ка лучше сюда Антона Павловича. Авось?..
Как уж ей удалось уговорить Чехова, но некая искра и в его душе пробежала. Привыкший изливать свои мысли в письмах, он пишет Марии в Ялту:
«Около десятого июня поеду в Звенигород, оттуда в Новый Иерусалим. Около Морозова продается небольшое имение в двадцать десятин, Ольга смотрела, ей очень понравилось. Поеду и я посмотрю…»
Он начал готовиться к приему гостей.
Был день рождения старшей дочери, Маши, гостей ожидалось много. Морозов вернулся в свои пенаты еще накануне, чтобы подготовить все как следует. И прежде всего — себя, измордованного разными московскими неурядицами. Поэтому поднялся ни свет ни заря. Сбежал под горку мелкой трусцой. Несколько приседаний сделал. Руками помахал, как бы комаров разгоняя. Да, смешно. Толстеет. В воде, чтобы окунуться, пришлось лечь плашмя. Малая Истра в этом месте мелковата. Плотину ставить надо, плотину. Опять хлопоты, опять деньги. Дом купили недавно, места хорошие, но пахотной земли слишком много, зачем она? Целая связка деревень в придачу: Крючково, Рожново, Буньково, Ябедино. Одно последнее название чего стоит! Кажется, и здесь, как в Москве, от ябед никуда не денешься.
Но Зинаиде Григорьевне, с подсказки барона Рейнбота, лестно быть помещицей, продавать землю не хочет. Господа Голохвастиковы, столбовые дворяне, согласились отдать имение только с землей, теперь вот майся. Доходов от земли никаких, одни убытки.
Думать об этом не хотелось. Ну их — убытки-прибытки!.. Когда выкупался, само собой вырвалось:
— Благода-ать!
В церкви, что напротив дома, Покрова Божьей Матери, зазвонили к ранней обедне.
Вспомнились дымные облака над ореховскими фабриками, толпы работного люда, идущего к своим станкам. Может, и права женушка? «Пожить бы здесь без всяких фабрик, просто досужим помещиком…»
Надо бы в храм заглянуть, лоб перекрестить. Не отцу Гавриилу — прихожанам в угоду. Окрестные мужики шепчутся: «Новый барин, миллионщик, из староверов, еретик, вишь. Не то что прежние господа — те всегда у всенощной стояли, у заутрени.»
В ремесленную школу, стараниями нового барина открытую рядом с домом, детишек не торопились отдавать. Еретик? Какой-то непонятный миллионщик? Господа Голохвастиковы, хоть и пороли, были ближе мужикам, понятнее, чем фабрикант Морозов, затеявший на крестьянской земле ремесленную фабричную школу. Конечно, с прицелом, что выученики на его же фабрики и пойдут.
Хотя шапки перед ним ломали, когда он на своем кабардинце объезжал вотчину, но взгляды хмурые, настороженные. Почти сплошь все безземельные. Ходили наниматься в батраки к управляющему Покровским имением латышу Альберту Ивановичу. Молотьба там, жатва, пахота, сенокос. Савва Тимофеевич не хотел разбираться в причинах низких урожаев — не его это дело.
Хорошо бы только усадьба — без всяких Ябедин! Но Зинаида Григорьевна уперлась: нет! В подкрепление своих желаний даже барона Рейнбота сюда привозила, тот поддержал: «Морозовым нужен дворянский титул, может, и графский, а как же без земли?» Вон какие люди окрест! Маклаковы, графы Муравьевы — наследственные вотчинники Звенигородского уезда.
Жена торопила его со строительными работами. Дорогу к Волоколамскому шоссе — вымостить гравием, липами обсадить, чтобы захудалый проселок звался «Морозовским шоссе». Подъезд к самой Покровской усадьбе — осенить еловой аллеей, для чего ели привозить взрослыми, с корнями, обернутыми в мешковину. Главный господский дом и флигель — соединить заново отстроенным залом. И чтобы были везде камины, облицованные майоликой. Яркие витражи на окнах. Вот как понимала жизнь бывшая «присучальщица»!
Прихоти истинно барские. Бултыхаясь в реке, Савва Тимофеевич знал, что барыне в это время подают кофий — прямо в постель.
Черноглазая Маша, на одиннадцатом году, наверное, уже перебирает в своей детской комнате подарки, полученные ко дню рождения.
А старший Тимоша, уже тринадцати лет, тут как тут. Продирается к реке сквозь заросли ивняка. Босой. Минуя мамину дощатую купальню — к отцу. С упреком:
— Ну вот, папа, опять не подождал! — Штаны и рубашку мигом спустил: — Мелко! Хочешь, настоящее местечко покажу? Под Жихаревским обрывом. Там сомы бултыхаются с тебя, папа.
У сына тысяча слов в минуту. Охотником хочет быть, и не меньше, чем за крокодилами. В Южной Америке, разумеется.
— Амазонка, пожалуй, пошире Истры будет.
— Пожалуй, пошире, — смеется отец. — Смотри, не утони, путешественник.
— Я нашу Клязьму в Орехове пять раз переплывал, что мне Амазонка!
За этим купаньем и разговорами чуть на встречу гостей не опоздали. Ради такого случая и мать пораньше встала.
— Мужики! — этаким барским тоном разносилось по усадьбе. — Пора запрягать.
Ехать к Ново-Иерусалимской станции. Только что начала действовать Виндавская железная дорога — уже до Риги поезда ходят. Раньше, как поселились здесь, из Москвы на лошадях пылили — от Николаевской дороги. Теперь только до местной станции — благодать.