Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
— Благодарствую, Савва. Всенепременно. Деревенских налимчиков под крючок не запустите?
Савва Тимофеевич от души расхохотался:
— Если уж сильно оплошаешь, Антон Павлович. Чтобы не конфузить такого знаменитого рыбака.
Непоседливая Книппер только что не плясала на столе, забывая, что она не на посиделках театральных. Напрасно муженек со стыдливостью поглядывал на развеселую женушку. Было видно, кто тон задает в этой несхожей паре. Ольга со свойственной ей беспечностью уже обещала:
— Нет, я привезу сюда весь театр! Прямо под открытым небом, в саду, будем ставить «Вишневый сад».
— Оленька! — пытался угомонить ее муженек. — Ты забыла, что у меня скромненькая помещичья усадьба, а не здешний каменный палаццо. Да и вишенек у Саввы Тимофеевича я что-то не заметил.
Савва Тимофеевич не ударил лицом в грязь:
— Вишенки будут в единый день! Везите, Ольга Леонардовна, всю ораву!
Чехов немного развеселился:
— Ну, если уже метровые стерляди мне на крючок попадали, то вишенки и подавно!
— Какие, позвольте спросить, стерляди? — попытался добраться до сути разговора дотошный историк.
— Да вот эти, что здесь на столе, — все дальше лез в своих шутках хозяин, и все более размягчалось лицо Чехова.
Историк в делах житейских был полой наивности.
— Надо же! — восхищался он. — Оказывается, и Антон Павлович здешний старожил? — А я, представьте, всю жизнь занимаюсь историей, естественно, и бытом людей, а не знал, что на Истре царскую стерлядь ловили. Хуже того, всю подноготную Никона узнал, а в стенах построенного им Нового Иерусалима не бывал. Здесь ведь и последний бой стрельцов против Петрова войска происходил. Стыд историку!
— Стыд и актрисе, — красиво артистически покаялась Книппер. — А еще царицу Ирину играю!
— Все мы кого-то играем, — успокоил ее Савва Тимофеевич. — Я вот поселился возле могилы Никона, а он ведь нам, старообрядцам, крепко насолил.
— Зато крепеньким и вырос, — тихо, по-профессорски, засмеялся Ключевский. — Торговое сословие Руси своей крепостью именно старообрядцам обязано.
— Точнее — народу! — вдруг подал голос с дальнего конца стола мебельщик-студиоз.
Дядюшка поморщился и погрозил пальцем: мол, помолчи, за умного сойдешь. И продолжил:
— Какая теперь крепость, Василий Осипович, — вздох был покаянный. — Почти в каждом купеческом роде вырождение. Скандальные истории. Ежели дед и отец — серьезные, деловые люди, так внук обязательно прощелыгой выходит.
Он осекся, и не только потому, что сам был внуком, но ведь и племянник мог принять это на свой счет. Но тот, оставив неразделанную стерлядочку, с неожиданной запальчивостью поддержал:
— Правильно, дядюшка! Прощелыги мы!
Еще хуже — подхлестнул. Уже пришлось договаривать:
— Да, внук или лошадник, или цыганский угодник. Вот другой наш двоюродный племянничек, Сашка Морозов.
— Савва! — по-родственному попыталась остановить его Анна.
— Э, здесь все свои! — отмахнулся он. — Давно над этим казусом думаю.
Истинно, наградил господь племянничком! Сашка под опеку попал, да и то хорошо еще. Всё промотал. Не будь опеки, сидеть бы Сашке за решеткой, или того хуже — в желтом доме. Что творится в их сословии! Повальное вырождение. Как в Америке, как и в Европе. Дед в лаптях в Москву пришел, сын его хоть и крепок был, но до печально знаменитой «Морозовской стачки» докатился. «А внука что ждет?» — о себе, как о постороннем, подумал.
Долго и привычно молчавший Чехов отодвинул свою налимью ушицу и заметил:
— Я, выходит, тоже из купцов. Из мелких, правда. Отец мой в лавке сидел, дай я сиживал. Вырождение? В третьем поколении? Но вряд ли у меня будет и второе.
Он болезненно закашлялся.
Савва Тимофеевич уже давно заметил за ним это — тоску по семье, по детям. Ах, Антон Павлович, некогда развеселый Антоша Чехонте! Неужели и такая сочная немочка, как Оля Книппер, не поможет?
Чехов привязался к детям Саввы — к Тимоше, с которым сразу же увязался на рыбалку, и к дочкам — Маше и пятилетней Люлюте; последыш Саввушка остался с нянюшками в Москве. Казалось, хозяева его мало и интересовали. С детской оравой — ведь и соседи еще пристали — прекрасно устроился в березовой рощице над оврагом. Там была беседка. «Каштанку» читали — она только что вышла отдельной книжкой с картинками. Дети повторяли на все лады дарственную надпись:
«Сестрам Морозовым Маше и Люлюте от дяди Антоши Чехонте».
В самом деле, он здесь, с детьми, становился прежним Антошей. Но уж это чеховское самоуничижение — паче гордыни! Он давно не был зубоскальным Чехонте. Прочитав дарственную надпись, Савва покачал головой, но ничего не сказал. Чем бы дитя ни тешилось.
Дети рвали «дядюшку» на части. Маше петь и танцевать хотелось, да непременно под руку с кашляющим «дядюшкой». Люлюта тянула за руку к «деткам» — куклам своим. Дядя болезненно морщился при упоминании о детках.
Ольга на прогулке с Саввой по старой памяти опять начала:
— Он спит и видит, чтобы я ему «немчика» подарила.
— Так за чем дело стало, Оля?
— За ним! — резко ответила она: яснее не скажешь о мужчине.
Савва Тимофеевич поцеловал ей руку и не стал продолжать тяжелый разговор. Ему по- мужски было жаль этого болезненного, бесприютного человека, но особенно Ольгу. Как ей, молодой, брызжущей здоровьем хохотушке, живется с человеком, который без карманной плевательницы обойтись не может? А ведь знал студиоз Савва: был хват парниша! Не любил он выспрашивать, тем более друзей, но ведь читал — почитывал иногда своего странного студенческого однокашника, — странного с чисто мужеского понятия. Не верилось ему в болезненную угрюмость Чехова, раз так знойно умеет писать о женщинах. Душу прошлую не утолить в сегодняшней хмури. Ах, доктор, лукавый доктор: прекрасно ведь знает, откуда берутся детки.
Умеет увлекать, не прилагая к этому никаких усилий. Уж на что Зинаида Григорьевна далека от литературы, аитав пику мужу рассказывала:
— Да-да, в Ницце! Мы с Чеховым часто прогуливались. Представь, не такой дундук, как ты. Со всей приятностью встречал меня на вокзале, помогал устроиться, и вообще. Чего ты на меня так смотришь? Кавалер, каких поискать! Как женщине не попасть под его влияние? Не я одна, поди. Хотя как дурочка восхищалась его рассказами, может, и им самим. Чего ты хохочешь? Сам-то беспрестанно блудишь, нельзя, что ли, и мне? Так же вот хохотал, когда я вышивала ему подушечку с надписью: «За "Душечку" не стоит такой подушечки». При всей занятости мне написал, что многие строгие дамы недовольны его рассказом. Пишут, мол, сердитые письма. Чего удивляться, что актрисочка Книппер им увлеклась?