Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
Но хозяину и жаркий огонь веселья не прибавил. Что-то слишком тесно сходились круги вокруг него.
Спать лег тут же, на диване. Даже в свою мужскую спальню перебираться не захотел.
Из покоев жены неслось:
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних дней.
Уже в восьмом часу его осторожно толкнул камердинер:
— Савва Тимофевич, гость незваный. Никак не мог остановить. Говорит, покаяться хочет.
Лежал Савва одетым, так что только глаза протер. Да, гостюшка, ничего не скажешь! Мужик его возраста, не чисто и не грязно одетый, так себе. В поношенной шинели почтового
— Право, пушку-то свою оставил бы, — нашел в себе силы посмеяться Савва, хотя и сам при появлении незнакомца незаметно вытащил из-под подушки браунинг.
Охранник обиженно приосанился:
— Никак нет. Оружие не положено бросать. По службе так.
— А опохмелиться, если по службе?
— В некоторых случаях, хозяин, не возбраняется.
Савва мигнул камердинеру, но мог бы этого и не делать: тот с полувзгляда все понимал. Винтовка со счастливым громом понеслась вниз.
— Ну? — оставшись наедине, спросил уж поистине незваного гостя.
Ничего не отвечая, тот бухнулся на колени. Даже шапку на ковер шваркнул:
— А, пропадай моя телега, все четыре колеса!
— Погоди пропадать. Что-то рожа мне твоя знакома.
Он налил из вчерашних остатков два бокала и, подойдя, один протянул гостю. Тот выпил, стоя на коленях, не вставая. Молчал. Только голову клонил ниже и ниже.
— Если нечего сказать, так ступай вон!
Савва всмотрелся. Да не может быть! С того света, что ли? Того ведь полицейские забили? А могли бы забить и свои, студиозы, рассерженные предательством.
Нет, поистине мерещится!
Гость колотился лбом о дубовый паркет — ковер маленько не доходил до порога. Слова, поначалу сумбурные, начали собираться в некий осмысленный поток:
— Нет уж, Савва Тимофеевич, позвольте. Браунинг спрячьте. Я человек тихонький, можно сказать, тиханчик. Да — да! Не узнаете? Но должны понимать: я Россию, как мать, люблю, пожалуй, даже сильнее матери, которой не помню. На нищенское вспомоществование учился. Не доучился, конечно, поскольку студиозы из своей среды изгнали. Вспомните, вспомните! Я вместе с вами в университете начинал, даже вожаком вашим был, да вот как вышло. Одна надежда осталась — на «Михаила Архангела», да на «Союз русского народа». Русского! Ай, что вы можете в этом понимать — вы, миллионер? Не морщитесь. Вина! Еще вина!
Вспомнилась черная шляпа, волосы до плеч — Савва уже начал узнавать человека. Университетский стукач, побитый студентами, чуть ли не забитый жандармами — с какой стати он вдруг ожил? Плетет что-то о «Союзе русского народа», о «Михаиле Архангеле», стало быть, отъявленный черносотенец? С какой стати его из университетских далей принесло сюда?!
Нынешний Савва Морозов мог бы его пинком вышвырнуть на лестницу, без всякого браунинга и камердинера, но велел только поплотнее прикрыть дверь.
— Вот что, Илюшка Тиханов. Да, вспомнил и фамилию! Я не поп, чтобы у меня в ногах валяться. Вставай! Если есть что сказать — садись по-человечески в кресло.
Голос у него и в гневе особо не повышался, просто становился угрожающе страшен. Выходца из прошлого вздернуло, словно электрическим разрядом, дотащился до кресла. Бокал брал, рука дрожала.
— Да-да, буду говорить. Буду, Савва Тимофеевич! — Он вылил вино в свой беззубый рот. — Чтобы сразу стало ясно, я тайный агент полиции. Эти охламоны, — он кивнул в сторону засевших в швейцарской охранников, — эти бобики меня не знают, поскольку начальство оберегает. Главный мой грех: это я вам бомбы в оба камина спустил! Ничего не понимаю в бомбах, ничегошеньки, плохо и мало в университетах учился. Как всучили мне, как сказали сделать — так и сделал. Знать, бог вас уберег, Савва Тимофеевич.
— Не бог, а инженер из полицейского ведомства, — нервно перебил его Морозов, воспоминанием опять задетый за живое.
— Знаю я этого инженера! Вкупе с вами, и за ним слежу, — под впечатлением ли вина, под впечатлением ли лившихся из глаз слез, впадал университетский Тиханчик во все большую откровенность. — Вас-то взорвать приказано, а его живьем, да с уликой взять. Важный, говорят, фрукт!
— Да кто говорит-то? — равнодушно, но с внутренним бешенством поторопил Савва.
Состарившийся, истаскавшийся Тиханчик как на стенку лысой башкой налетел — выпить очередной бокал сил не хватило, зря вино расплескалось в дрожащих руках. Но ведь ясно, что всякая выдержка изменила.
— Доктор Дубровин, вот кто!
С доктором Дубровиным Морозов, конечно, не сталкивался, — слишком грязна и нелепа была у того слава, — но имечко-то полицейское у всех было на устах. Он мнил себя выше и правых, выше и левых, да что там — выше самого царя! Того, что с немцами и жидами якшается. Если и был над ним царь — так ныне убиенный Савинковым Плеве. Ну, теперь разве что генерал Трепов. Но ведь генерал не сегодня-завтра отбывает в Петербург — шутка сказать, на должность столичного генерал-губернатора! Сам Николай, наклавший в штаны, ему в ножки поклонится, а уж какой-то Дубровин, хоть и новоявленный председатель «Всея Руси».
Савва Тимофеевич размышлял, не зная, что делать с этим черносотенцем.
— И тебе не жалко было... сукин ты сын!.. — Он потряс перед его носом браунингом. — Без жалости даже к моим детишкам?
— Жалко! Теперь вот жаль взяла, потому и приполз к вам. Я ведь с месяц уже за вами наблюдаю. Домик-то напротив — как нельзя лучше, доходные квартиры, окна через улицу глаза в глаза. Когда встаете, когда ложитесь, кто у вас бывает — всё, всё мне ведомо, прохвосту!
Сказано как нельзя лучше. Ведь когда выяснились дела Илюшки Тиханова, студент Морозов первым кулаки свои приложил и вытолкал того за ограду. Славно его дубасили и драли за черные, длинные патлы. Тогда казалось, что насмерть забили, ан нет! Жив курилка. Хотя ничего того, подобострастно — нахального, в лице не осталось.
— Да, подлец Тиханчик, тебе не позавидуешь!
— Какая уж зависть. — застучал он лбом по столу. — Я каюсь, а вы, ваше степенство, бейте. Да посмертельнее, может, и браунингом, который для охранения же носите. За убиение меня ничего не будет, потому как начальство не захочет вмешиваться в такие грязные дела. Вы миллионщик, а я мразь. Мразь!.. Бей! — рванул он на груди куцее почтарское пальтишко.
Нет, бить такую погань Савва Морозов не мог. Тем более, что-то вроде и в этой гадкой душе шевельнулось.