Сбежавший нотариус
Шрифт:
Либуа посмотрел в том же направлении и был немало удивлен, увидев приближающуюся к ним маркизу в легком пеньюаре, с волосами, заплетенными в косы, в крошечных туфельках — словом, в наряде женщины, только что вставшей с постели.
Маркиз, оправившись от изумления, с улыбкой пошел к ней навстречу.
— Вот ведь чудо! Что это ты, Лоретта, встала так рано?
— Мне захотелось повидать тебя перед отъездом, дорогой Робер, потому что вчера, когда я ложилась спать, мне пришло в голову, что я неверно описала нужное мне платье… Можно я взгляну?..
С этими словами она протянула руку к художнику. Тот достал из кармана конверт и отдал женщине. Покачивая головой, маркиза прочитала письмо, вполголоса повторяя:
— Да, все верно.
После чего отдала его мужу и прибавила:
— Теперь я уверена, что госпожа Пигаш не ошибется.
Либуа внутренне ликовал.
«Эта комедия, — думал он, — разыгрывается лично для меня. Доктор сообщил ей, что у меня есть подозрения, и она хочет развеять их, прочитав при мне содержание письма, которое они придумали ночью».
Между тем госпожа Монжёз подставила мужу лоб для поцелуя и проговорила ласковым тоном:
— Теперь, Робер, я тебя больше не удерживаю.
Поклонившись Либуа, женщина пожелала им счастливого пути. Поклон, обращенный к живописцу, сопровождался улыбкой, как ему показалось, полной иронии.
Кланяясь ей в свою очередь, он подумал: «Так вы воображаете, прекрасная маркиза, что провели меня? Подождите: увидев прейскурант, вы разочаруетесь».
Монжёз посмотрел на часы.
— Скорее, не то мы опоздаем! — восклик— нул он.
Приятели направились к маленькой калитке по той же тропинке, что и вчера. Как и вчера, Монжёз, проходя между одиннадцатым и двенадцатым дубом с правой стороны, где он велел зарыть собаку, презрительно пожал плечами и пробормотал:
— Идиот этот Легру! Вообразить, что я поверю такой нелепице!
Отворив калитку, они увидели ожидавший их там экипаж. И в эту минуту в парке прозвучал выстрел.
— Это Генёк! — заявил Монжёз. — Он, вероятно, стрелял в собаку… Значит, собаки больше нет. Я еще не видел, чтобы проклятый бретонец промахнулся, — прибавил маркиз.
После этих слов он рассмеялся и продолжил:
— Готов держать пари, что, убивая четвероногого Нотариуса, он думал о двуногом, который похитил у него жену. Вот человек, который никак не может свыкнуться с рогами. Горе его жене и ее старому обожателю, если он найдет их!
— Полно! Позлится и забудет! — предположил художник, хотя вовсе так не считал.
— О, ты не знаешь его! Обманутые мужья вроде Генёка походят на глухих, которые постоянно воображают, будто все вокруг только и делают, что говорят о них или смеются над ними. Раз двадцать я видел, как он подслушивает…
— Я и сам убедился в этом три дня назад, когда мы разговаривали, сидя на скамье в саду, — напомнил художник.
— Да, когда он подслушивал в соседних кустах, в то время как мы говорили о госпоже Вервен. Ведь мы о ней говорили тогда, не правда ли?
— Именно. Ты закричал «Кто тут?» в ту минуту, когда назвал мне ее адрес и фамилию.
— Представь себе, если бы я знал, где скрывается беглая садовница, что мне совершенно не известно, клянусь тебе… мы могли бы также болтать о ней, полагая, что мы одни, а таким образом подслушивающий мог напасть на след… И мы невольно стали бы причиной ужасного несчастья.
— Правда! Ты полагаешь, что Генёк не простил бы любовника?
— Повторяю тебе: я не дал бы и четырех су за шкуру Ренодена, — твердо сказал маркиз, выходя из экипажа возле вокзала.
В шесть часов утра в вагонах первого класса не много пассажиров, а потому можно выбрать себе удобное место. Молодые люди заняли отдельное купе.
Усевшись, Монжёз расхохотался при воспоминании о своей жене.
— Лора поднялась в шесть часов утра! Не могу передать тебе, как я удивлен! Сказал и теперь повторяю, что это чудо, истинное чудо! И все из-за платья! Как велико женское кокетство! Оно толкает их на самые необычайные поступки. Да, я могу утверждать, что видел настоящее чудо! А ты, любезный друг, веришь в чудеса?
Либуа, желая прояснить вопрос, который уже два дня возбуждал его любопытство, ответил с величайшей серьезностью:
— Я тем более верю чудесам, что в продолжение двадцати четырех часов видел их два.
— Два? Какие же?
— Во-первых, твою жену, вставшую сегодня утром в шесть часов из-за письма госпоже Пигаш.
— Да, я согласен. Но другое, другое чудо? — настаивал заинтригованный Монжёз.
— Второе опять-таки относится к письму, и признаюсь, оно поразило меня еще больше первого.
— Расскажи, что так удивило тебя!
— Тот факт, что ты читаешь «Медитации» Ламартина.
При этих словах на лице Монжёза отразилось смущение, так что художник, опасаясь, что задел самолюбие глупца, поспешил пролить бальзам на рану, сказав:
— И это показалось мне странным, ведь ты не занимаешься подобной ерундой.
— О, воистину — я никогда не занимаюсь пустяками! — подхватил Монжёз, явно польщенный.
— Ведь именно поэтому, — продолжал Либуа, — желая спрятать от тебя письмо, я сказал себе: насколько мне известно, маркиз не охотник заниматься пустяками, он наверняка не тратит время на чтение Ламартина.
— Откровенно говоря, я предпочитаю ему забавного Поля де Кока.
— Таково мнение многих порядочных людей… Итак, я спрятал письмо под том Ламартина с убеждением, что тебе и в голову не придет трогать эту книгу. Представь себе, как я был изумлен, когда услышал, что ты нашел письмо!
— А, это я тебе объясню… — начал было Монжёз, потом остановился в нерешительности, сделать признание или нет.
— Так ты увлечен стихотворениями? — спросил Либуа, чтобы развязать маркизу язык.
— Вовсе нет… но если я и не занимаюсь пустяками, то другие занимаются ими и любят их. Вот почему я разыгрываю из себя поэта перед госпожой Вервен…