Сборник "Прометей"
Шрифт:
— Это не может быть Карин. Для участия в этом ритуале требуется добровольное согласие жертвы.
— Согласие на смерть?
— Как правило, «избранные» не знают, чем закончится для них ритуал, к тому же в разные времена и у разных народов исполнение этого ритуала и его тайный смысл — менялись. Смерть самой женщины вовсе не обязательна. Гораздо чаще на алтарь возлагали некрещеного младенца, — ответил Танаев.
— Что такое крещение? — спросил Бартон.
— Древний церковный ритуал, призванный защитить младенца от черных чар, впоследствии смысл ритуала изменился, и здесь он вряд ли известен. Но это не важно, гораздо важней то, чей лик нарисован на этих перевернутых хоругвях... Жаль, я не могу его рассмотреть.
Процессия между тем подошла к большой пентаграмме, нарисованной в центре монастырского двора. По углам пентаграммы горели толстые черные свечи. Монахи остановились перед пентаграммой и отступили назад. Теперь женщина осталась одна перед ярко выделявшейся на темной мостовой геометрической фигурой.
— Чего они ждут?
— Время. Для начала церемонии должна пробить полночь...
И в этот миг колокол в звоннице ударил двенадцать раз. Как только прозвучал его первый удар, женщина вошла внутрь пентаграммы и остановилась в центре. После того как прозвучал двенадцатый удар, женщина сорвала с себя белый балахон и швырнула его за пределы пентаграммы, оставшись совершенно обнаженной.
— Это не Карин! — с облегчением произнес Бартон.
— Я говорил вам, что это не могла быть Карин. У этой женщины, скорее всего, есть младенец, которого она согласилась принести в жертву своему господину.
— Что такое ты говоришь? Разве подобное злодейство возможно? Разве мать способна добровольно пожертвовать своим ребенком?
— Разные бывают матери...
Ветер, словно дожидавшийся момента, когда в круг пентаграммы войдет монах в алом плаще, несущий в руках какой-то сверток, ворвался в монастырский двор и развернул хоругви так, что Танаев наконец смог рассмотреть лик того, кто на них изображен.
— Так я и думал. Они поклоняются Аристарху! На их хоругвях изображен лик алого князя! — забывшись, он произнес это слишком громко, и Бартон, прижав палец к губам, прошептал:
— Тише. Это их главная и самая страшная тайна. Если жители города узнают, кому поклоняются серые монахи, они откажутся от общения с ними, люди начнут их убивать при каждом удобном случае. И если монахи поймут, что их тайна раскрыта, они сделают все, чтобы немедленно расправиться с нами.
— В таком случае нам придется прорываться через всю эту толпу прямо сейчас! — приказал Танаев. — Я не собираюсь смотреть, как эти изуверы убивают невинного ребенка!
— И это означает, что у нас не останется ни единого шанса... Как только они поймут, что мы стали свидетелями гнусностей, которые они здесь творят, нас будут преследовать до тех пор, пока не убьют!
— Значит, такова наша судьба! Вперед, друзья, и да пребудет с нами десница господня! — Эта фраза сорвалась с его губ словно сама собой, и единственное, о чем Танаев пожалел, бросившись на толпу монахов, так это о том, что с ним не было его любимого оружия. Шунгитовый меч отобрали сразу после пленения.
Но и без оружия, обладая нечеловеческой силой и скоростью, он был страшен в рукопашном бою, и ему удалось прорваться почти до самого центра пентаграммы, до того места, где стоял монах в красном плаще со свертком в руках.
Танаев успел вырвать у него этот сверток и ринулся дальше, не бросив даже взгляда в сторону женщины, пожертвовавшей своим младенцем. Он не знал, какие обстоятельства вынудили ее так поступить, и не собирался в этом разбираться.
Да и не осталось у него уже времени ни в чем разобраться, потому что на галерее второго этажа монастырского здания появились знаменитые серые арбалетчики, не делающие промахов.
Но прежде, чем они успели спустить свои тетивы, монах в красной одежде поднял руку, и его громкий голос разнесся над всей монастырской площадью:
— Опустите оружие и пропустите их! Пока ребенок, принадлежащий нашему господину, у них — они неприкосновенны!
И, к удивлению Танаева, совершенно не ожидавшего, что этот приказ будет выполнен, монахи расступились, освобождая ему и его спутникам путь к воротам.
Фавен и Бартон придвинулись к Танаеву вплотную, встали между ним и наделенными на него арбалетами, заслоняли собой его и ребенка. Так они и шли к воротам тесной группой, провожаемые невидимыми под монашескими капюшонами, но хорошо ощущаемыми Танаевым взглядами ненависти.
Еще переступая последнюю линию пентаграммы, Танаев невольно подумал, что если ее магическая защита имела какое-то влияние на поведение монахов, то теперь оно кончилось. Но ничего не изменилось. Они беспрепятственно достигли ворот сквозь строй ненавидящих взглядов и не услышали ни одного проклятия, ни одного напутственного слова.
Уже за воротами Танаев спросил Бартона:
— Тебе не кажется, что все получилось слишком уж просто? Почему они нас выпустили?
— Потому что колокол на монастырской звоннице пробил двенадцать раз.
— Ну и что? Какое отношение... — И тут он наконец понял. — Кары?
— Конечно. Настало их время. В монастырский двор они почему-то не залетают. Возможно, монахам известна какая-то магическая защита от этих тварей. Но как бы там ни было, они выпустили нас лишь потому, что уверены: в это время за воротами монастыря мы не проживем и часа.
Но пока что они постепенно отдалялись от монастыря, хотя и двигались, как во сне, каждую минуту ожидая смерти. И только когда из темноты вынырнула кара и тут же исчезла, словно отброшенная ударом неведомой силы, Бартон спросил у Танаева:
— Ты понимаешь, что происходит?
— Нет. Но думаю, что дело в младенце. Его окружает кокон какой-то невидимой силы. Довольно большой кокон. Если мы по-прежнему будем держаться поближе друг к другу, то останемся под его защитой, — Танаев говорил медленно, растягивая слова. Создавалось впечатление, что его мозг в это время занят какой-то другой, более важной проблемой, чем ответы на вопросы Бартона, и, возможно, даже более важной, чем их собственные жизни.
— А куда мы, собственно, идем? — не унимался Бартон.