Сборник рассказов о странностях любви
Шрифт:
Сделав все необходимое, Лиза осталась сидеть рядом. Георгий лежал с закрытыми глазами, но было не понятно, заснул он или нет. Вдруг он спросил, не открывая глаз:
– Ну, так что тебя поразило в этом дядечке, мошеннике, на мой взгляд?
Лиза включилась в разговор, как будто ее рассказ о „блаженном“ был не два часа назад, а только что.
– Гий, ну как ты не понимаешь? Не важно, мошенник он или нет. Он прав, по существу. Он нашел свое дело на земле, и он счастлив. Вот что самое важное. Я последнее время думаю, знаешь над чем? Будешь хмыкать, не расскажу…
– Не буду, колись.
– Вообще-то, есть над чем посмеяться. Старая тетка вдруг задумалась, зачем она на свет родилась.
– Лиса, Лиса моя Рыжая, на тебя вроде совсем не похоже, размышлять на такие темы.
– Ну да, я тоже надеялась, что меня не достанут эти вопросики, а вот на тебе, не только достали, но и душат прямо. Должна ли я была что-то сделать в жизни? Может, мне какие-то знаки давались, а я их не поняла, не заметила? Ведь кто-то свыше может быть, на меня рассчитывал? Каждый человек для чего-то ведь родился, не просто так.
Гошка молчал. Лиза, уверенная, теперь уверенная, что он заснул, стала приподниматься с дивана, но снова села, услышав его хриплый шепот.
– Я-то знаю, зачем родился.
– Конечно, знаешь, не сомневаюсь. Ты – первоклассный специалист, профи, столько сотворил, медали какие-то хапал горстями, включен в энциклопедию, – проговорила Лиза.
– Да все эти звания, награды и почетные записи это, как баба Зина сказала бы „говна – пирога“– улыбнулся Гошка, хотел добавить еще что-то пренебрежительно-ироничное, но появились признаки надвигающегося удушья, и он поспешно закончил:
– Мое назначение было – любить тебя, моя Рыжая Лиса.
Гошка втянул, как мог и сколько мог, воздуха и уже еле слышно добавил:
– И мне вполне этого хватит на всю оставшуюся жизнь.
Эта поездка оказалась их последней. Больше вместе они никуда не выезжали, а Гошка и не выходил из дома. Он с большим трудом преодолевал даже малое расстояние от своей комнаты до кухни и ванной и давно не мог подняться на верхнюю веранду. День за днем ему становилось хуже.
Лиза боялась пропустить его последний миг и подкрепляла свою бессонницу еще большими дозами кофе и коньяка. И снова взялась по ночам заполнять листок за листком, писать бесконечное письмо, зная точно, что никогда его не отправит. Она часто останавливалась и уже не удивлялась приобретенной привычке говорить вслух, бормотать шепотом в ночной тиши, продолжать письмо, не прикоснувшись к ручке. Ее совершенно не заботило, записала ли она что-то, или это так и останется сказанным только самой себе.
– Да, Племяшка, быть однолюбом, как твой Гий, – это, конечно, не каждому дано. Любовь земная – это как дар Божий, кому дан, а кого и мимо прошел. И дается, как любой дар, один на миллион. Есть лишь малый круг избранных, приобщенных. Я не из их числа, к сожалению. Можно, конечно, говорить себе в утешенье, что столько людей живет и вовсе не считает, что любовь есть нечто необходимое. Не ищут ее, а потому и не обрящут. А может быть, дело в том, что те, кто не любит себя, не умеет любить и других? Для меня, например, самым непонятным библейским постулатом остался призыв возлюбить ближнего как самого себя, полагая само собой разумеющимся, что человек себя любит. А если нет? Ты не задумывалась, умная моя Племяшка, что именно нелюбовью к себе самому можно было бы объяснить нашу российскую, вернее сказать, национально-русскую общественную и семейную несуразицу, часто злобность и жестокость по отношению друг к другу, соседям, членам семьи, родным и даже к собственным детям?
Лиза резко поднялась из-за стола, прошлась по комнате, в кухне плеснула коньяку в чашку с кофе и вернулась к столу. С какой – то злой решимостью она продолжала свое „ауто-да фе“.
– Так вот, годам к 40 я окончательно поняла, что не умею любить. А многочисленные влюбленности, интимные связи, все эти страсти-мордасти, не в счет. Какое-время я надеялась, старалась, я учила уроки любви, пафосно выражаясь. Помнишь, школьную классику: „Я, Марьиванна“, учил, учил, но не выучил». Замечательная особенность русского языка – наличие совершенного и несовершенного вида. Так вот у меня не свершилось, не совершилось. И я как-то подумала, глядя на тебя в экран, а вдруг и у тебя тоже? Стараюсь понять это. И все кажется мне, что сквозь твой плотный глянец просвечивает тоска по большой любви, такой огромной, чтобы захватила тебя всю, скрутила, перетряхнула до основания, до самозабвения. Любовь как очищение, как некий катарсис. Не случилось? И у меня тоже, но у меня «уже», а у тебя, слава Богу, «еще». Так что, не теряй надежду. Главное, не заигрывайся, а то игра, становясь на время более привлекательной, чем реальность, войдет в привычку настолько, что станет твоей натурой. Говорю тебе как эксперт по играм. Видишь, какая я стала умной-разумной. Даже советы даю, чего сроду не делала, концептуально, как сказал бы Гий.
Лиза закружила по комнате, почувствовав, как опять в душе возникла тревога, внезапно, остро, как бывает «прострел» в пояснице или коленном суставе. Она подошла к приемнику, прислушалась, чуть подправила «волну», на которой незабвенный Сачмо молил «Летс май пипл го», прошла в комнату к Георгию. Он спал на спине, вытянув руки поверх пледа вдоль своего длинного худого тела. И она снова удивилась, как болезнь, съедающая его изнутри, издевательски продолжает изображать на лице умиротворенность, проявлять в облике юношеские черты, как бы очищая человека перед концом, преображая его, готовя к встрече там, на небесах.
Лиза вернулась к столу, постояла, разглядывая очередное незаконченное письмо. Взяла ручку и сначала медленно и без нажима стала водить острием по бумаге. Потом ее движения стали все быстрей и быстрей. Она брала листочки один за другим и протыкала каждый насквозь с каким-то злым и яростным удовольствием. Затем тоже быстро, торопясь, как будто боялась передумать, собрала все разбросанные листки своего нескончаемого письма, смяла их, перекрутила и выкинула всю охапку в плетеную корзину, стоявшую рядом, добродушно открыв соломенный «рот». Корзина сразу наполнилась до верха. Лиза схватила ее, взяла спички, вышла на террасу и стала запихивать в печку смятые листы, плеснула на гору бумаг жидкость для розжига, поднесла горящую спичку. Вспыхнувший огонь стал азартно и весело перебегать по бумажным страничкам, сотворив над ними яркое пламя, потом устроил настоящий костер, но вскоре, не получая пищи, обиженно затих в горячем пепле. Лиза постояла, внимательно глядя на последние голубые искры, следя, чтобы ни одна не вылетела из печки наружу, положила сверху железную заслонку и вернулась в дом.
Она растянула губы в кривой улыбке, взглянув на пустой стол, освобожденный, наконец, от вороха бумаг, которые в полутемной комнате по ночам назойливо высвечивались белым, не давая о себе забыть.
Из приемника с хрустальной чистотой умиротворенно звучала труба Майкла Дейвиса. Дослушав «Полуденный сон фавна», Лиза прошла на кухню за спасительным коньяком, но очередная бутылка снова была пуста, и она открыла шкафчик, где стояла поредевшая коллекция Гошки, чтобы открыть новую. Взяла, что первое попалось на глаза и под руку. Сувенирная бутылочка с кубинским ромом была сделана по форме «Острова свободы», которая, как известно, напоминает крокодила. В хвост «крокодила» был вставлен портрет Хосе Марти, на саму тушу – портрет Команданте Фиделя, а в пасти развевался кубинский флаг. Назывался ром «Бенсеремос» – Мы победим. «Хорошее название для рома», – сказал Лиза, вылила сразу все содержимое бутылочки в бокал. Он заполнился лишь наполовину: бутылочка оказалась действительно, сувенирной, не для настоящего пития.
Она накинула вязаную шаль, сунула в карман юбки сигареты и зажигалку, взяла бокал и стала подниматься на верхнюю веранду. Ее слегка пошатывало, и она с трудом преодолевала узкую и крутую лестницу. Забыв, что закрыла дверь на ключ на прошлой неделе, когда был дождь, она рванула ее так, что задребезжали стекла, угрожая разбудить соседей.
Вышла, и сразу ее пронзил такой дивный солено – йодистый запах моря, что расхотелось курить. Она стояла, попивая обжигающий кубинский ром, и смотрела в ночь. Моря не было видно, но его присутствие, как всегда, угадывалось по мощному дыханию, иногда коротким судорожным всхлипам или наоборот, протяжному и глубокому рокоту волн.