Сборник рассказов о странностях любви

Безуглая Ирина

Лиза, „проиграв“ в уме эту давнишнюю и почти забытую сцену прощанья на греческом острове с друзьями, застонала от отвращенья к себе, до скрежета сжала зубы и долго сидела на узких ступеньках, потирая ушибленное место. На ощупь было понятно, что там появилась гематома. Пора вернуться в дом, проведать Гошку. Она начала спускаться с веранды и теперь нарочно с силой давила на стопу с больной лодыжкой, выворачивая ее и подвертывая специально, чтобы боль физическая стала ощутимей душевных терзаний.

По радио шел нон-стоп старой концертной записи Оскара Петерсона. Потрясающий пианист, гений джазовых импровизаций. Лиза сделала чуть громче звук. Точно, она не ошиблась: эта композиция была

включена в программу концерта, которую они с Гошкой слушали когда-то, в прошлой жизни в Канаде. Чудом им достались билеты, пусть самые дешевые, но они были счастливы и, не присев, прослушали концерт, замирая вместе со всей публикой от восхищения, когда пианист проделывал свои виртуозные пассажи одним мизинцем левой руки.

„Грандиозный старик, тоже помер недавно“, – вздохнула Лиза и тут же сильно влепила себе пощечину и зарычала. „Дура, дура, почему „тоже“? Что я мелю? Гошка же не умер. Не смей даже и думать про это. А уж вслух произносить и подавно“.

При всем своем скептицизме и иронии, она верила в то, что застрявшие мысли о какой-то беде, несчастье или часто произносимые об этом слова, могут материализоваться.

В эту минуту она с облегчением услышала знакомый характерный хриплый стон. Она подскочила к дивану, поправила плед, хотя поправлять, собственно, было не за чем: больной спал не переворачиваясь, не шевелясь. Лицо Гошки, и так всегда худое, стало совершенно пергаментным за время болезни, руки, закрытые пижамой, неподвижно лежали поверх клетчатого пледа. Она наклонилась, чтобы услышать слабый стук сердца, почувствовать дыхание, убедиться, что он жив. Сколько раз за последние месяцы ей казалось, что он умер, и она боялась пропустить последние минуты, боялась, что не окажется рядом, когда понадобится тот пресловутый последний стакан воды.

„А может вообще, и пить не захочется“, – подумала вдруг Лиза, припомнив конец старого московского анекдота, тут же устыдилась своего цинизма и продолжала стоять и смотреть на спящего. Она хотела уйти, но передумав, присела на табуретку у дивана, где лежал Гошка, взяла его руку, стала тихонько гладить и повторять как заклинанье: „Не умирай, не умирай, не умирай“. Неожиданно, его рука ожила, зацепилась за ее руку, и тихий – тихий, едва слышимый голос, произнес: „Не уходи, побудь со мною, поговори“.

С этого вечера Лиза стала подолгу просиживать у кровати Гошки и разговаривать с ним. Это были странные диалоги. У Георгия едва хватало сил, чтобы задать вопрос или одной – двумя фразами прокомментировать услышанное. В тот вечер он спросил ее, дописала ли она, наконец, письмо Племяшке. „Нет, – ответила Лиза. – Что-то трудно мне дается это письмо. Формально что-нибудь спросить – сказать, не хочется. Рассказать, все как есть на самом деле здесь и сейчас, ты запретил, и я с тобой согласна. Ни к чему нашей девчонке эти страшилки…“. – „Да уж, – выдохнул Гошка. – Придет время, узнает“.

Из гостиной донеслась знакомая мелодия „Битлов“.

– Вкусы не меняются? – улыбнулся Гошка. – Ты так и не перескочила в другое музыкальное измерение?

– Нет, конечно. Уже поздно менять привязанности. Да и потом, не „металл“ же слушать или попсу.

– Лиза, а что ты делала в Мюнхене? – неожиданно спросил Гошка и посмотрел прямо на нее.

– Ага, понятно, следил за мной, ты, дилетант-сыщик, Пуаро – неудачник, – с улыбкой ответила Лиза, стараясь перевести все в шутку и не отвечать.

Врать не хотелось, а рассказывать подробно и честно, было уж совсем ни к чему, не нужно, и в первую очередь, самому вопрошающему. И она, поглаживая ему пальцы, лежащие длинными, бледно – желтыми веточками на ее ладони, сказала: „Что я делала в Мюнхене? Да так, как всегда, ничего или всего понемножку.

Преподавала русский язык для детей, точнее, уже для внуков и правнуков русских эмигрантов, первой еще волны, 20-ых годов. Я даже домашний театр организовала, успела поставить две пьески. Потом меня взяли на работу на радио, редактировать тексты, иногда поручали и прочесть их. Потом я отправилась в Турцию по рекомендации богатого немца, детей которого я как раз и обучала русскому языку. Он был женат на девушке из Тольятти, познакомился, когда там что-то инвестировал. Но это не суть. Главное, что немецко – русская фрау хотела, чтобы дети непременно владели нашим „великим и могучим“. Благодаря мощной рекомендации, у меня три сезона была классная работа на ресепшен в турецкой гостинице. Хозяином гостиницы был немец, управляющий – турок, а облюбовали гостиницу русские туристы. Это уже ближе к концу 90-ых, когда начинался поток из России на Анатолийский берег. Знаешь, какие забавные были эти первые ласточки, вернее, тетерева откормленные? „Ток“ стоял круглосуточно“.

Гошка, не выпуская ее руки, задремал. Лиза осталась ждать, пока Гошка заснет, и его усталая рука упадет, освобождая ее собственную.

Разумеется, она не могла рассказывать Гошке, что, когда ее занесло в Мюнхен, у нее появился Клаус, дотошный психоаналитик. Может быть, в силу своей профессии, он оказался или умнее прочих или прозорливее, поскольку сообразил не претендовать явно на ее свободу. Клаус стал для нее другом, любовником и личным психоаналитиком. Не один раз, усадив ее в так называемое „анатомическое“ кресло, удобное невероятно, он старался докопаться, выявить скрытый мотив поступков пациентки, найти объяснение ее поведенческих аспектов. Клаус был педантом, типичным представителем немецкой школы психоанализа, и его всегда, а в данном случае особо, интересовали причинно-следственные связи. Во время сеансов осторожными и как бы ничего не значащими вопросами, он пытался понять, почему Лизбет (как он ее называл) не испытывает потребности в прочных отношениях с мужчинами, не хочет создать семью, почему она не чувствует себя одиноко, оставаясь одна. Кроме профессионального интереса, ему, как мужчине, хотелось бы разобраться, почему Лизбет не любит его, Клауса, человека вполне симпатичного, радушного, доброго и к тому же весьма обеспеченного. Своим тихим и хорошо модулированным голосом он задавал классические вопросы насчет детства, любимых игр и игрушек, отношений с родителями и тому подобное.

Не мог же знать профессор, что Лизе как-то пришлось переводить с английского на русский статью по методике психоанализа. Как обычно, столкнувшись впервые с чем-то новым для нее, Лиза заинтересовалась темой и прочитала много больше заказной статьи. И теперь она без особого труда догадалась, куда клонит психоаналитик. Не имея никакого желания быть излишне откровенной, Лиза ухитрялась ловко увиливать от прямых ответов, что вызывало досаду бедняги Клауса, а иногда и ставило его, профессионала, в тупик.

Не редко во время затянувшихся сеансов Лиза просто засыпала в кресле под мурлыкающий голос доктора. Тогда Клаус брал ее на руки и относил в спальню: его большая квартира находилась рядом, на одном этаже с кабинетом. Пожалуй, сдержанный и в хорошем смысле буржуазный Клаус меньше других раздражал Лизу. Зато именно его подчеркнутый профессиональный такт и толерантность настораживала. Ее не оставляла мысль, что он с германским упрямством добивается своей цели, старается и себе и ей доказать сомнительную логику ее поступков, открыть первопричину „некорректных“, по его выражению, отношений с мужчинами. Лиза не теряла бдительности, не сдавалась, противясь затаенному замыслу психолога изменить ее жизненное кредо.