Сборник рассказов о странностях любви
Шрифт:
Да, она не любила мужа, с той самой первой ночи, о которой и не забывала, но и не вспоминала. И почему именно здесь, рядом с умирающим за тонкой перегородкой человеком, когда, казалось бы, все давние обиды должны были пройти или быть прощены, в эту, одну из многих бессонных ночей, Лиза до мельчайших подробностей вспомнила их путешествие в Абхазию.
Это было тысячу лет назад, когда они с Гием после регистрации в загсе и более чем скромного свадебного застолья, точнее сказать, пикника на траве в ближайшем к дому московском парке, поехали в Сухуми.
Все тогда было в первый раз: путешествие на Кавказ, море и ночи с мужчиной. Они сняли застекленную небольшую терраску, в доме на высоких столбах, один из которых заходил прямо на берег. Это был старый дом с многочисленными пристройками, а в саду под кружевной тенью дикого
Не для письма. «Я очень любила ее лицо, такое же изрезанное, теплое и сухое, как кора деревьев. Я гладила ее лицо, руки, и согнутую спину, и мне было очень хорошо. Она, единственная из всей большой родни, не знала русского языка, и это тоже было хорошо. Я, наконец, могла рассказать, как мне не хочется идти к молодому мужу. Нет не потому, что он мне неприятен. Как раз я очень ценю его, уважаю и привязана к нему, но как к брату, другу, даже отцу в какой-то степени. Я и замуж вышла, потому что давно-давно его знаю. Он много значил в моей жизни, много сделал для меня, я ему благодарна. И вообще все, кажется, было решено давно и получилось само собой. Он такой понимающий, добрый, нежный. Да, я знаю его много лет. Но я ведь не знала, что ночью он становится совсем другим. Мне страшно. Он набрасывается на меня, и его плоть рвет меня на части. Я раздавлена, уничтожена. Я чувствую только отвращение и мерзость насилия. Во всех его телодвижениях я вижу только вульгарность, грубость. А он готов это проделывать десять раз за ночь, снова и снова. А я плачу и жду момента, чтобы сбежать, пропасть и не возвращаться на эти смятые потные простыни».
Таисия слушала, не зная русского языка, не задавала вопросов. Я продолжала рассказывать, стараясь убедить себя и ее, что это – моя судьба, что я должна пройти ее, пыталась доказать, что только отдав некий долг (чему, кому?), я смогу быть свободна. Я говорила ей с таким жаром и настойчивостью о своей нелюбви, с каким обычно говорят именно о сжигающей любовной страсти, о желании. Она не могла понять мой словесный бред, но совершенно точно, очень хорошо чувствовала, что со мной происходит что-то неладное. Она слушала и внимательно, скорбно-укоризненно глядела на меня. Голова ее слегка тряслась, усиливая еще больше выражение осуждения в пристальном взгляде ее блестящих, даже в полутемной комнате, глаз. Перед уходом она обняла меня, прошептав на незнакомом языке, что-то, похожее на молитвы и осенила меня крестом, чуть приподняв над своей головой ореховую палку. Этот жест я восприняла как благословение, которое не имела право нарушить. Я покорно вернулась на веранду, где меня ждал Гий. Он как будто ощущал свою вину, он понимал, что пугает меня своим напором и страстью, но все повторялось.
У Гошки до меня были какие-то девицы. Об этом мне со всей большевистской прямотой, что называется, однажды, в пылу гнева (по какому поводу, не помню) сказала его мать. Постоянно твердя о своей любви ко мне, щедрый и великодушный в жизни, Гошка в постели оказался, штампярно выражаясь, чудовищным эгоистом, не осознавая этого. Уверенный в своей мужской силе, движимый физиологическими потребностями и желаниями, он мог часами, как мне казалось, не выходить из меня. В каком-то экстатическом забытьи, пугающем меня, он следовал своему ритму, не открывая полузакрытых глаз, сжав губы и приподняв вверх голову. А я только ждала, когда у него кончится очередной приступ, и у меня будет передышка. Ничего похожего на удовольствие я не испытывала. Наоборот, я беззвучно плакала. Я только думала о том, как бы не забеременеть. Одна мысль о ребенке, от человека, который выпускает снова и снова свои миллионы сперматозоидов по нескольку раз за ночь, вызывала у меня брезгливость.
Но, слава Богу, детей не получилось. Ни тогда, ни потом, ни у меня с ним, ни у него с другими. Племяшка так и осталась для нас с Гием любимым дитем, баловнем, тем более что ее отец давно ушел, а мать была одержима идеей выйти замуж за иностранца, и ей тоже было не до дочери.
Я была здоровой, крепкой двадцатилетней девчонкой, тело которой, полное желаний, открывалось
«Нота бене», Племяшечка. На тот момент я и понятия не имела о мастурбации, о том, что вы с друзьями так детально обсуждаете с экрана. Тогда я даже слова такого не знала.
Мое тело изгибалось в конвульсиях от наслаждения, получаемого от прикосновений ветра и набежавшей волны, темных пахучих водорослей, от упавшей сверху холодной виноградины, от запаха сосен, настоянного на жарком солнце; от хмельного аромата недопитого за обедом и чуть забродившего к вечеру вина в кувшинах, от терпкого духа овечьей шерсти. Я по – звериному чувствовала дальние запахи цветущих магнолий в санаторном парке. Ноздри дрожали как у лошади, улавливая смешанные запахи пригоревшего кофе, лука и мяса из шашлычной в порту. Запахи, которые с порывом ветра сменялись на печальный аромат увядающих роз с городского кладбища.
Я целовала землю и шептала ей слова нежности, любви и страсти, которых не сказала мужу, да и потом, никому в жизни так и не говорила никогда всерьез. В мою кожу впивались камешки, острые крошки ракушек, сосновые иголки и шишки, косточки от абрикоса; волосы утопали в песке, – мне было все равно. Я становилась собственностью, принадлежностью земли, хотела слиться с ней, стать ее частью. Я перекатывалась, упираясь в ее чрево, попеременно подставляя ей, то затылок с рыжими завитками волос, то грудь с двумя маленькими торчащими сосками и живот, то извивающийся позвоночник и нетронутую загаром попку, то бедрами и плечами искала прикосновения щекочущей травы или мокрых водорослей, выброшенных на берег волной. Я была абсолютно свободна, бесстыдна и целомудренна. В поисках сладостной близости с землей и водой, я принимала позы ящериц, змей и лягушек, становилась хищной муреной и гибким дельфином; я взлетала ночной птицей к небу и падала в море.
А потом я обречено возвращалась на застекленную веранду. Гий давно уже спал. Засыпала и я, глядя на звезды, а когда просыпалась, звезды все еще тихо светились: в низинке, где стоял дом, солнце из-за гор появлялось поздно.
Открытие себя, своей возможности становится страстной, литературно выражаясь, пылкой женщиной, стало моей тайной, как мне казалось, и я страшно удивилась, когда по возвращению в Москву, впервые услышала модное на тот момент выражение, повторенное потом на протяжении моей жизни десятки раз: «Ты потрясающе сексапильна». Сейчас сказали бы сексуальна, и любая женщина, девушка зардеется от радости, получив такой приятный «комплеман». Но тогда и в звучании слова, и в его содержании я чувствовала лишь вульгарную скабрезность. Кроме того, в словах ощущалась угроза на захват моей тайны, тайны моего тела, не открытой пока ни одним мужчиной. Приятели Георгия умудрялись чуть ли не поздравить его с проявлением моего нового образа. Умора! Ведь Гий к этому не имел никакого отношения-…
Лиза простояла на веранде, пока окончательно не промерзла, зато немного протрезвела. Слегка прихрамывая, она спустилась по высоким ступенькам, закрыла дверь на ключ и побрела на кухню снова заваривать кофе. По радио закончилась вставка классической музыки в ночную программу рока, и знакомый голос ведущего стал рассказывать о недавнем фестивале джаза в Новом Орлеане. Начались выступления местных оркестров, которых там сотни, названий не упомнишь. Но исполнение было отменным.
Сваренный кофе получился крепче обычного, не важно: ей все равно не заснуть. Она допишет письмо Племяшке. Она будет писать тоже в стиле джаза, ее рассказ будет не сентиментально – драматическим, но легким, ироничным, с приятными для чтения и восприятия импровизациями. Сейчас она это сделает, а новоорлеанские джазмены помогут ей не сбиться с ритма. Лиза чуть увеличила звук у приемника, вернулась к столу, плюхнулась в кресло и с упрямством, где сказывалось действие выпитого, схватила чистый лист и стала коряво выводить строчки. Как и раньше, она не старалась вспомнить, о чем уже писала Племяшке, не обращала внимания на нестыковки в логике и хронологии изложения, на то, что между фрагментами письма остаются лакуны.