Сборник рассказов о странностях любви

Безуглая Ирина

В общем, она уезжала без особых сожалений и разочарований, без ностальгических содроганий, предусмотренных контекстом события. Поехала в подмосковный лес, постояла на месте, где как она узнала уже после реабилитации, были расстреляны и похоронены дед с бабушкой (врачи оба), потом положила цветы на могилу родителей, привычно поплакала от тоски, что они умерли такими красивыми и молодыми, помолилась придуманной молитвой и все, поехала.

Совсем другое пришлось пережить Гошке. Отношения Лизы со свекровью, Зинаидой Терентьевной постепенно, но неуклонно приходили в упадок. Зина, конечно, замечала, как дружная троица все больше обособлялась в автономию и конечно, очень ревностно

и ревниво воспринимала растущее влияние Лизы, чужака в доме, на ее родных, внучку и сына. То, что ее сын, Георгий, гениальный русский мальчик, полюбил девчонку – сироту из бедной полу – еврейской семьи, привел в дом, она давно, как бы смирилась. Но то, что он, коренной русак, советский человек, сын ее, члена партии с 41-ого года, решил поехать на постоянное место жительство в Израиль, она принять не могла.

«Как он страдает, как он разрывается между любовью к родине и любовью к тебе», – патетически кричала свекровь на кухне, жаря котлеты. Она все еще надеялась, что Георгий изменит свое решение, она настаивала, чтобы Лиза повлияла на него, чтобы приказала не следовать за ней, чтобы, наконец, скорее сама уезжала и дала ему свободу. Перед самым отъездом разрыв стал полным и окончательным.

«Она же испортила тебе жизнь, и будет делать это и дальше», – еще раз на прощанье прокричала баба Зина, стоя в дверях, когда они спускались к подъезду, где их уже ждала машина в аэропорт.

А Племяшка – подросток ничего не говорила. Девочка стояла на лестничной площадке, на верхней ступеньке и смотрела на них, своих самых близких людей, друзей и родных, которые уезжали от нее навсегда. Гошка, уткнувшись в воротник куртки, не оборачиваясь и не глядя на девочку, глухо прокричал: «Олешка, пока. Я скоро приеду», а Лиза остановилась, взглянула вверх и они, Племяшка и неродная тетка молча смотрели друг на друга. Во взгляде Племяшки была боль разлуки, обида и осуждение одновременно. Лиза не выдержала и отвернулась. Она не обещала скоро вернуться.

Лиза подошла к столу, сжала в руке, скомкала лист, исписанный вдоль и поперек одним словом «прости», взяла новый, приготовилась писать, но уловив какой-то шорох в спальне Гошки, бросилась туда.

По движению губ, она поняла, что Гошка что-то говорит. Она наклонилась и услышала тихий прерывистый шепот: «Посиди со мной, Рыжая Лиса». – Он снова зазвал ее старым прозвищем, придуманным им самим. Она тотчас же послушно села на стул у дивана, на котором лежал Гошка, взяла его руку и стала гладить.

– Ты все пишешь письмо Племяшке? О чем? Вспоминаешь нашу жизнь московскую или про свои хождения за три моря рассказываешь? – Гошка с улыбкой задавал вопросы, делая паузы между словами и фразами, чтобы набрать воздуха и набраться сил.

– Да так, пишу, что в голову придет, а мне в голову то одно, то другое приходит, и мысль моя путается и рвется, поэтому получается все сумбурно и непоследовательно, – искренно призналась Лиза. – Часто просто чушь одна лезет в голову. Бессонница плохой помощник разуму. Пишу, чтобы ночь скоротать.

– А можешь прочесть мне что-нибудь? Про то, что я знаю, но забыл или про то, что я вообще не знал.

– Гошка, не хитри и не провоцируй. Я ведь ни тебе, ни Племяшке все равно не расскажу про себя все. Я даже на исповеди у батюшки и то не призналась. Зато покаялась.

– Неужели ты, сделала это?

– Конечно, не вслух, а про себя, в уме, в душе.

– Ну, тем более, если секретов нет, читай, я тоже хочу повспоминать вместе с тобой. Кстати, включай громче радио, не беспокойся, мне не помешает, наоборот. Классный канал ты нашла.

– Классический, я бы даже сказала. Классика джаза и рока.

Лиза

вернулась к столу и стала перебирать начатые и незаконченные исписанные листки; набралась уже приличная кипа. На некоторых было выведено только: «Здравствуй, дорогая Оленька», на других текст обрывался на нескольких строчках после приветствия, содержание третьих не совсем подходило для чтения Гошке. Наконец, она остановилась на одном листочке, взяла его, вернулась в спальню и стала читать. «Ну вот, слушай, – сказала Лиза, вернувшись в спальню. – Но, ей богу, не знаю, будет ли тебе интересно».

Письмо. – Ты помнишь, мое прозвище, придуманное твоим дядькой – Рыжая Лиса из-за цвета волос и узких глаз? А потом несколько лет подряд я красила волосы в черный цвет. И не только волосы, а и свитера, блузки, юбки. Сейчас я уже достаточно старая, чтобы носить нечто оптимистическое в светлых тонах. В свое время меня удивляли американские и французские бабульки – туристки. Одетые в розовые, голубые, желтые кофточки и узкие брючки на тонких подагрических ножках, они разгуливали по сумеречным улицам Москвы как стайка цыплят или колония фламинго. Кстати, часто название фламенко ведут от своеобразного «танца» этих причудливых птиц. Нет, нет, я так не думаю. Этимологически слово скорее относится к глаголу «flam ear» (фланёра) – пламенеть, искриться, имея в виду тот огонь, который горел в кузницах андалузских цыган. Наковальни пылали огненным жаром, который отражался на небритых лицах кузнецов, а молоты, ударяя по железу, готовому превратиться в подкову, отбивали такт за тактом, превращая эти удары в музыкальный ритм. Первые цыгане здесь, на Пиренейском полуострове, появились еще в XV веке. Спасаясь от войск Тамерлана, они прибыли из Индии, сохранив свою кастовую религию огнепоклонников-.

– Ну, убеждаешься, что я пишу, бог знает что, о вещах совсем неинтересных Племяшке? – Спросила Лиза, оторвавшись от чтения. – Поэтому и не отправляю. Напишу бред ночной, брошу, начинаю снова…

– Нет, нет, Рыжая моя, девочке нашей все интересно. Она тебя очень любила. Давай дальше. Мне-то точно все интересно.

– Ну ладно, только ты не пересиливай себя, захочешь спать – засыпай под мое бормотанье.

Лиза просмотрела несколько листков, взяла еще один и продолжала читать.

Письмо. – Мы часто вспоминаем нашу московскую жизнь, несытую, но замечательную. Мы вместе, ты, Гий, твоя бабушка Зина, ну и я. Помнишь, как мы с тобой изобретали блюда, имея всего – на всего, пшено, немного кураги и пачку творога? Какие запеканки нам удавалось сделать! Гошка и до сих пор их вспоминает, и говорит, что ни в одном ресторане мира ничего вкуснее не ел. Впрочем, он остался консерватором, и не только в еде. Недаром ты его как-то назвала «одновалентным»: одни и те же любимые блюда, картошка с селедкой и макароны с сыром; одни и те же книги, которые перечитывает по нескольку раз, один и тот же покрой пиджака, всегда та же самая, давно выбранная марка джинс, ну и так далее.

Гошка слушал, и улыбка не сходила с его лица.

– Точно, она меня прозвала «одновалентным», помню. Ничего не понимала в химии, а про валентность ей нравилось рассуждать, – прошипел он, закрыл глаза и попросил читать еще.

Письмо (продолжение). – А еще, помнишь, мы вместе мотались по московским и областным музеям, к знаменитым в прошлом монастырям и соборам. Частенько выезжали всей нашей компанией на велосипедах. Гий тогда занимался велосипедным спортом, и нас хотел приобщить к этому. Кстати, спустя годы, мне очень помог приобретенный навык: во многих европейских городках, где приходилось жить, велосипед становился для меня основным средством передвижения.