Сборник рассказов

Щербинин Дмитрий Владимирович

Люда, которая, кстати, училась на медсестру, осмотрела ее рану, приговаривая с жалостью и испугом:

– Разворотил то как... Сухожилия разодраны... Так, но вены не повреждены. Каненька, пойдем поскорее домой, надо рану твою обработать.

– Да, конечно... уххх... Ты меня за одну руку подхвати, ну а в другой я котеночка понесу. Иди-иди сюда, маленький... Уххх... Что, напугали тебя? Ну, ничего все обошлось - в следующий раз аккуратнее будем. Точно он тебя не повредил?

Котенок замурлыкал в ее теплой, мягкой ручке.

* * *

Накануне,

в течении целого дня и большей части ночи он писал для НЕЕ поэму. Весь дом уже спал, а он все сидел и писал; голова раскалывалась от жара, от ударов сердечных, страшно хотелось спать, но он ходил в ванную, включал холодную воду, голову в нее опускал; вновь в комнату свою возвращался и писал - писал страницу за страницей, перечитывал написанное и повторял, когда совсем уж тягостно становилось: "Сегодня же покажу я ей эту, за один день написанную поэму. Ведь, только увидит ее - сразу все поймет... Не знаю, может в тех, давнишних стихах, не ясно было сказано, но тут уж ясно перед ней выражу чувства; здесь уж все она поймет и ответит, либо - "Да", либо - "Нет".

И вот утром, дрожащий от слабости, он едва смог подняться с кровати; бледные, с синяками под глазами, до института добрался - в напряженном, мучительном выжидании уселся за парту свою; не известно, как дотянул до последний лекции, но она так и не появилась...

Накануне, в воскресенье, когда он поэму начал писать, Каня сражалась с "бульдогом", а ночью, когда он в жару поэму писал, она прибывала в настоящем жару, и приглашенный доктор заявил, что Каню придется, возможно, отправить в больницу...

Ничего этого Миша не знал, так как и дозвонится Кане из-за дальности не мог, да и не пытался дозвонится - стеснялся; считал, что звонками своими только неприятно ей сделает. Но он, видя, что нет ее, погрузился в страшную депрессию, даже и лектор заметил это, спросил у Мише про самочувствие, предложил идти домой.

Миша остался до последнего звонка; он, все ожидал ее, смотрел в окно, молил страстно, неведомо у кого, чтобы появилась она, размышлял вспоминает ли она его, перечитывает ли его стихи, помнит ли те немногие слова, что он ей сказал (ничего существенного он ей, кстати, не говорил).

Так как все Мишины помыслы, воспоминания были, так или иначе, связанны с ней, то он и мыслил, что она много вспоминает, думает о нем; что он, несомненно, много для нее значит, но, возможно, есть и еще кто-то, неведомый ему.

Миша и представить себе не мог, что тот котенок, о котором и забыл он уже давно, занимает в ее чувствах несравненно большее место, нежели он. Не мог он представить, что она, в это время, лежа на кровати, поглаживала это маленькое, мурлыкающее облачко пепельно-серого цвета; что котенок для нее, как сыночек, как братик маленький. И, так как, всего Мишу переполняла любовь к ней, он и ограничил представления о чувствах ее подобными своим. Он и не мыслил, что она, может и не любить какого-то парня если не его, так, значит, неведомого третьего.

Вернувшись домой Миша плюхнулся за стол свой; дрожащей,

слабой рукой достал из портфеля смявшуюся поэму, стал читать с первых строк, которые написаны были как раз тогда, когда бульдог вгрызался в Канино плечо:

– Спою вам печальную песню, О юности мира сего, Поведаю древнюю тайну, Холодного ветра его. Подует в закрытые ставни, Мне холодно - в сердце зима. И воет, за темной оградой, И долго стучится в окно... В те годы, от нас вековые, На ясном, в цветенье лугу, Скакали, средь трав верховые, И гнали с собой тишину...

От перенапряжения у Миши разболелась голова; и он с надрывом прохрипел:

– Все это бред, бред! Набор корявых, сухих слов! Даже и первоклассник написал бы лучше, а я вообразил из себя поэта! Поэму ей написал - уверился, что прочтет она и полюбит сразу меня! Да нужна ей эта поэма кривая! К дьяволу!

Он стал рвать листы - рвал долго, в мелкие клочья, чтоб потом никому не вздумалось собирать их.

– Так вот! Так вот! Поэт! Ха! Вот! Вот!.. А у меня же все тетради этим бредом исписаны!..

Он выхватил из стола тетради, покрытые самыми пламенными его чувствами за последние несколько лет, и их принялся рвать.

– Так! Так! Так!
– холодный пот выступил на посеревшем лбу его; он дрожал, сжимал и разжимал руки, потом закапала из носа кровь, по этим листкам забила, расползлась по ним бардовыми пятнами.

– Так! Так!.. Безысходно! Безысходно то все как, черт! Чее-еерт! завизжал он с надрывом (дома никого не было) - завизжал, выпуская долечку огромного, накопившегося за эти недели неразделенного чувства.

Получилась большая груда из разодранных тетрадей, которую он в несколько приемов перенес на кухню; запихал там в мусорное ведро...

После этого начался у него настоящий жар. Мать, вернувшись с работы, обнаружила своего сына лежащим на кровати, посеревшего, взмокшего всего, едва языком ворочающего, да и то на языке одно только имя было: "Каня".

Температуру смерили - оказалось 39.8.

Пришедший врач, осмотрев больного заявил, что горячка возникла в результате чрезвычайного физического и нервного напряжение, которое "судя по всему продолжалось последние две недели... Он, как бы, изжег себя изнутри... С большой вероятностью можно сказать, что здесь всему причиной весна. Весенняя, так сказать, юношеская чувственность... Ему нужен покой, покой, много свежего воздуха, фруктов, и еще раз покой..."

Время от времени, Миша еще мог различить расплывчатый контур доктора, очертания своей комнаты; но ни доктор, ни комната, ни приглушенные, из иного мира долетающие голоса не значили теперь ничего.

Пред ним, в темном воздухе, поднимался некто без лица, огромный и грозный, изрыгающий из себя холодный, пронзительный ветер.

– Кто бы ты ни был уйди с моей дороги! Прочь, я не хочу тебя видеть!
– кричал Миша.

Но тот, из темноты сотканный, и не думал уходить, он даже приблизился, заслоняя расплывчатыми контурами все темное пространство.