Сборник рассказов
Шрифт:
* * *
Прозвучал звонок, извещающий о перемене, перед началом последнего занятия. Каня открыла сумку, дотронулась до котенка и в вихрем закружившихся голосах, слышно только одному котенку прошептала:
– Никому ты не нужен - маленькое, серое облачко; маленький братец мой... Ты спишь, а во сне, пригревшись словами моими мурлычешь, такую песенку поешь... Не знаю, как смогу выпустить тебя в этот мир. Не знаю, маленький мой. Могла бы и с тобой, странствовать отправиться, да ведь родителям то боль!.. Как ты грел меня, как мурлыкал, как в самое сердце, словно бы медом небесным заливал... Маленький, сыночек ты мой маленький... Вот, высижу и последнюю лекцию -
И в глазах Каниных выступили слезы, поглощенная воспоминаньями, она как-то краем уха услышала какой-то вроде бы стон из глубин класса. Потом, к окончанию лекции - еще один стон, и даже, вроде как слово какое-то, голос лектора:
– Вы здоровы ли...
Каня не обращала на это никакого внимания - эти непонятные стоны, вздохи, слова - неведомо кого, не значили ничего; так же как и аудитория; так же как и весь, вроде бы весенний, но скорее ноябрьский, отвергающий его маленького братца мир. О Мише, о стихах его она попросту забыла - да что там какие то стихи, навеянные, по, ее мнению, "весенней горячкой" - она и раньше то не придавала им никакого значения; за время же болезни, они и вовсе забылись - она и не помнила вовсе про эти чувства...
Вот последний звонок.
Она подхватила сумку, быстро, не желая ни с кем разговаривать, прошла по коридору. Растаял где-то, на грани сознания робкий, стонущий окрик назвали ее по имени. Нет - это ничего не значило.
Вот она оделась, из института выбежала, опустивши голову, не желая ничего видеть; зашагала по заполненной пешеходами, шумом, "весенней горячкой" улице.
– Вот помнишь...
– шептала она бархатным своим голосом, подняв сумку к лицу.
– ... Помнишь, как наступила ночь, двадцать пятого апреля... Небо было ясное, чистое, без единого облачка. Я не могла сидеть, читать, музыку слушать - зная, что открылось Это, что слышится музыка иная. И вот помнишь, маленький; открыла я окно, кресло к нему подвинуло, и ты ко мне на колени запрыгнул, и тоже в эту бездну смотрел. Ты не мурлыкал тогда, но я чувствовала, что тебе хорошо и мне было хорошо. И я, и ты, маленький мой, смотрели в звездную глубь. И я, поверишь ли?
– забыла, что ты котенок; ты и впрямь был для меня маленьким, еще не научившимся говорить, но уже научившимся любоваться, братиком... Омрачилась помню мыслей - что же лучше: твое маленькое, тепленькое, любовью к матери своей проникнутое облачко; или же огромное, красное из нервов и злобы натянутое облако "человеко-бульдога". Ответ тебе известен... И так мы просидели до самого утра, забыв про время. Я тогда поняла, что и маленькое и большое облака равны против бесконечности, братик мой. А теперь вот... а теперь вот я тебя, братик, оставить должна. Ведь я люблю тебя и как-то в этот отвергающий мир бросить тебя должна.
Она зашла в какую-то подворотню, остановилась там, слезы заблистали в ее, усталых после бессонной ночи очах.
– Два мира: городской - жестокий, с бездомными собаками, с бомжами, со всякою шпаной; лесной - где выживет сильный, где тоже не место тебе. Здесь в городе ты, по крайней мере, легче сможешь пропитанье найти свалки всякие... Но я же не смогу, не смогу отпустить тебя!
В подворотне раздались быстрые шаги, на Каню бросилась тень.
– Люда! Людочка, сестричка!
– Каня даже заплакала.
– Уф-ф! Насилу за тобой угналась!
– своим, полным веру в Жизнь голосом молвила Люда.
– Я, ведь, у института тебя ждала, окрикнула, а ты как припустила...
– Да, я слышала - меня окрикнул, вроде, кто.
– А это уже не я! Это поэт твой, такой, прямо, весь несчастный...
– О чем ты, Людочка?.. Как же хорошо, что ты догнала, что ты ждала меня после занятий...
– Ну разве же могла я тебя оставить, зная, что тебе предстоит.
– Слушай, я не могу, Люда... Пойдем в метро что ли, несколько остановок проедем... Не здесь же его оставлять. Может, там где-нибудь...
Вместе, взявшись за руки, в оживленной, шумной, безразличной к их беде толпе, прошли девушки к станции метро...
Когда они опускались на эскалаторе, едущая рядом, совсем неприметная, невысокая, полная бабушка, поинтересовалась:
– А вы, чай кассетами не увлекаетесь?
Совсем не об кассетах думали подруги: Люда отрицательно головой помотала, Каня и вовсе этого вопроса не слышала.
Старушка вздохнула:
– Это я так.
– она кивнула на Людину майку "Doors".
– Вроде бы вы все в таких майках записи собираете. А я то на днях, нашла несколько кассет; меня то и ентого... магнитофона нет, чтоб их слушать; я уж и слепа... без очков не разберу, что на них написано. Подумала я - что им даром пропадать, авось - пригодятся кому... Вот так вот: прошли бы, отдала бы я вам эти кассеты.
Каня не слышала ее, молчала; Люда же спросила:
– А что за район у вас?
– Да вот...
– тут старушка назвала станцию метро.
– Зеленый район. Довольно тихий, машин, по сравнению с центром, немного. Хотя, раньше то лучше было, щас все гудят, бибикают; раньше то, бывало, бабочка в окно залетит...
– Хорошо, мы поедем с вами.
– решила Люда и шепнула на ухо Кане.
– Не все ли равно, куда ехать? Поедем, может этот район приглянется...
Мрачные, суетливые подземелья метро остались позади, и втроем вышли они под клубящееся тучами, раскатывающееся в отдалении громом, небо.
А вот и дождик.
– Первый в этом году!
– улыбнулась прохладной капели старушка.
– И с грозой! Ишь - разошелся! У меня зонтик есть, давайте-ка, молодые, понесите его вы.
– Вообще-то мы...
– начала было Люда, да не удобно уж было отказываться; тем более, что от дождя все равно надо было где-то прятаться, да и не к чему, собственно, было торопить время?
– Да, мы вам поможем... Каненька, ты из нас самая высокая; давай сумку, держи зонт.
– Только поосторожней, пожалуйста. Постарайся не трясти.
Между домов - падший из вольного, дождевого неба пронесся громовой раскат - первый в этом году дождь еще усилился, уже в ливень перерос, и в нескольких шагах ничего уж не было видно за сине-белесыми, напевающими беспрерывную, весеннюю песнь стенами. Бурлили ручьи; пробегали, шлепали по лужам люди, где-то проносились, разбрызгивая шумные брызги машины...
– Никак у вас там что живое, раз бережно то так несете.
– бабушка кивнула на сумку, которую очень аккуратно, в двух руках несла Люда.
– Да, котеночек.
– ответила Люда.
Бабушка вздохнула, стала рассказывать про старые дома, утопающие в мокрых, зеленых холмах древесных - рассказывала, кто знаменитый в каком из домов этих жил; что да где, действительно примечательное, в былые годы, в годы юности ее, в этих местах приключилось.
Наконец, под чарующий гул дождя, свернули они между домами; прошли по старому московскому дворику, где так свежо шумят мокрые деревья, где все в глубокой и таинственной, словно бы со старых картин сошедшей тени.