Сборник рассказов
Шрифт:
– Убирайся прочь!
– Откажешься от нее, тогда уйду - свободной станет твоя дорога! раздался насмешливый, булькающий голос.
– Ах вот чего ты хочешь!
– Миша не знал, что находится в бреду; он думал, что все на самом деле; однако, нисколько этому и не изумлялся:
– Никогда и не откажусь и не забуду! Слышишь ты! Прочь с моей дороги!
– он зашагал на этого черного бесформенного великана, без лица, вещающего насмешливым, булькающим голосом:
– Я же судьба твоя!
– Да хоть судьба, хоть целый мир: прочь с дороги!
– и он бросился на великана крича:
– Я никогда не откажусь от нее, потому что люблю! Потому что ничто с этим чувством не может сравнится! Любить - это нельзя описать! Господи, да как же я могу отступиться, когда ничто не может сравниться с чувством любви, а значит ничто не может и удержать меня! Судьба, Мир, Бог - да мне все равно! Я люблю! Слышишь!..
– кричал он, врываясь в черноту.
– В жизни ничто не сможет остановить меня, может смерть... да и после смерти не смогу остановиться, оно бессмертно - это чувство! Слышишь ты - Судьба поганая?!
Он врывался все глубже и глубже во тьму; грыз ее, разрывал, чувствуя, как поглощает его черная трясина орал:
– Ну давай - затягивай, умерщвляй меня; в ад посылай! Я знаю - ты бог! И сейчас в лицо тебе кричу: пошел ты со своим адом, если мне не суждено встретится с нею! Ты воспитываешь рабов! Да рабов! Обладающий силой подлец, ты и из меня хочешь сделать пса послушного, покорного! Да пошел ты! Отправляй меня скорее в ад, лучше уж на сковородке пожарюсь, чем смирюсь! Давай, кидайся на меня! Давай, я ведь, что букашка пред тобой! Давай мучь, жги, наказывай меня - ведь это твоя награда тем, кто не смиряется с твоей волей поганой! На большее ты и не способен! Тьфу тебе! Понял! Даже и в аду не смирюсь! Жги - не боюсь! Люблю! Л-Ю-Б-Л-Ю!!! Даже и в аду твоем любить ее не перестану!..
Доктор в это время склонился над стонущим, мечущимся в жару Мишой; прислушался к шелесту губ его, молвил:
– Правильно было бы назвать это весенней лихорадкой, но слишком уж ужасна, сильна эта болезнь, которую только глупец мог бы назвать словом "Любовь". Эта болезнь, страшная, отвратительная; разъедающая разум человеческий, оставляющая только чистые чувства, инстинкты... Такого эффекта мне, по правде, еще не доводилось видеть... Вот что, введем ему снотворное и успокаивающее... Да - это просто необходимо...
* * *
Каня не хотела покидать родного дома, и потому, родители рассудили, что ежели отправить ее в больницу, так лечение ее только затянется, будет она скучать, томиться - оставили ее лечиться дома.
Каня лежала на кровати своей, а поверх одеяла, на животе ее пристроился пепельно-серенький комочек; мурлыкал сладко, песню теплого облачка напевал.
Рядом с кроватью, в кресле с откидной спинкой, сидел Канин отец, волевой, творческий, очень строгий к себе и к окружающим человек; с мягкими теперь, рядом с дочкой, чертами лица.
– Батюшка.
– бархатным своим, мягким голосом обратилась к нему Каня.
– Да? Что, доченька?
– Ты видишь, батюшка, сколь близким стал мне за этот месяц котенок. Он мне, что братик родной. Послушай, как мурлычет... Вот, хотела бы попросить, чтобы позволил ты ему остаться, людей то сейчас очень трудно найти.
– Значит, так и не нашла?
– Нет, батюшка...
– Извини, доченька. Хочу я тебе приятно сделать, понимаю и то, что очень подружилась ты с ним за время болезни; но все ж, не могу ему позволить остаться. Это - против правил. В этом году одного такого милого, добренького мурзика оставим. А в следующем еще красивее родится; что же - тоже по нему слезы станешь лить? В одном году оставишь, в следующем еще тяжелее отпускать будет... Очень жаль, доченька, что приходится расстраивать тебя, но мой окончательный ответ: "Нет"...
На следующий день, в дневную пору, когда родители Канины были на творческой своей работе, и большой наполненный весенним светом дом пустовал, к Кане пришла сестричка-Люда, которая по недугу своей второй половинки, часто в эти дни пропускала занятия в институте, сидела с ней рядом, развлекала веселыми историями, да и смехом своим жизнерадостным.
В этот день, побелевшая за время болезни больше прежнего Каня, была особенно мрачна и задумчива, сидела прислонившись к стене, поглаживала котенка...
– Значит, переговоры прошли неудачно?
– поинтересовалась Люда.
– Да.
– Каня, сколько же ты из-за него переживаешь в последнее время. Я очень-очень тебя понимаю. Это когда вот такое живое существо становится очень близким, когда ты любишь его; когда, как сыночка своего лелеешь; да с каждым днем все больше и больше это чувство в тебе растет... И ты знаешь, что впереди неминуемая с этим родным существом разлука, что его ждут впереди какие-то испытания, что вы не увидитесь никогда с этим... маленьким теплым облачком, которое рядом с облаком твоей души, Каненька, сестричка моя, мурлычет... Так ведь? Так ведь?
– Да... Ежели можно только эти чувства так вот, просто, в слова перевести, если можно то - да...
Сестрички обнялись, да и расплакались, несколько своих слез не стесняясь.
А за окном цвел, зелеными цветами, да голосами птичьими наливался огромный весенний мир; вдали надрывно, басисто лаял несчастный бульдог; кто-то шел по улице ругался, где-то шумел лес, а вдали загудела электричка.
Каня осторожно подхватила котенка, к щеке своей прижала, и прошептала:
– Облачко то ты маленькое, но вокруг одна пустота...
* * *
И вот наступил этот роковой день - котенку исполнился месяц.
И выдался этот, один из первых майских дней, очень солнечным, теплым. Каждый листик, каждое деревцо, каждое озерцо и речка, каждый дом, каждый человек - все окутано было нежной, золотистой бахромой. Все, как бы, распахивало объятия, все плавно щебетало, текло, журчало... Голоса людей, птиц, а над всем этим - тихий лиственный шелест.
В открытые окна Каниного дома; плавно, подобно густому меду, вливался, наполненный запахами ветерок.