Сборник рассказов
Шрифт:
Он взял коробочку с лезвиями, достал одну из этих маленьких, нагревшихся в паровых клубах, стальных заостренных пластинок; перед глазами подержал...
Тут он вздрогнул: представил, как слабеет все больше и больше, как силится подняться, позвать на помощь из кровавой ванны, но не может уже этого сделать - может только лежать, расслабляться все больше - расслабляться до пустоты - до бесконечной пустоты, что ждет его впереди.
– Черт.
– он положил лезвие на стекло, перед покрытым плотным белым паром зеркалом; сделал воду чуть потише, и протянув палец к зеркалу, вывел вздрагивающие кривые буквы:
"Зачем мне жить?"
Скривился над раковиной, потом схватил лезвие и, поднося его к венам, прошептал:
– Да незачем. Пустота! Ну и пусть! Раз уж суждено пустоте быть...
В дверь застучали, раздался встревоженный голос, почуявшей беду матери:
– Миша, ты что там парилку устроил. Ну-ка выходи - ужин уже на столе.
– А что если жизнь это круг?
– в муке шептал Миша.
– Что если все эти мучения будут повторятся вновь и вновь - вся эта боль! Тогда - это и есть ад! Да - это и есть ад!
Он дотронулся лезвием до руки, даже и провел немного; из маленького надреза выступила кровь и тут он вновь вздрогнул - услышал, как далеко-далеко за стенами, за гулом труб, загремел гром.
– Ради первого грома весеннего.
– вывел он, отбросив лезвие и дальше уже писал без останова.
– Ради первого грома весеннего,
Ради цвета роМиших полей,
Ради светлого пруда осеннего,
Ради снега российских далей,
Ради вас, молодые березки,
Ради теплой, весенней поры,
Ради храмов, и ради всей моей,
Необъятной родной стороны
Я из пепла, из мрака восстану,
Песней солнца и неба вскормлен.
И тебя, мать-земля, любить стану,
Твоим громом чудесным спасен!
Когда он дописал последние строки - первые уже покрылись новым налетом пара, и их с трудом можно было разобрать, но Миша и не обращал на это внимания.
Вновь, уже значительно ближе, пронзая стены дома, свободно громко взревел гром; и Миша ясно представил надвигающуюся, стремительную стену дождя.
На мгновенье ему жутко стало от того, что едва он не совершил. Выключил поскорее воду, крикнул через дверь:
– Да, сейчас выхожу!
Он убрал лезвие и выбежал на кухню.
За окном все небо заволокли уже, пришедшие со стороны Москвы черные, клубящиеся дождевые тучи. Часто вспыхивали, протягивались к земле ветвистые молнии; тучи озарялись, и дух захватывало от этих, пребывающих в постоянном движении объемов.
Миша распахнул окно; улыбаясь, высунулся - ветер обдал лицо, унося куда-то прочь остатки мрачности, пустоты. Вот первые прохладные капли коснулись его разгоряченного лица - все больше и больше их становилось. Вот вся улица уже зашумела, вот уже намок Миша.
Уже и не было ничего видно за этими прекрасно гудящими стенами - мир преобразился, стал расплывчатым, окутанным аурой волшебного сна.
– Стихи, господи - сколько же стихов здесь! В каждой капельке, вижу стихотворение! Везде жизнь и она прекрасна! Она как сон, как чудесное волшебство! Жизнь - любовь! Отчаяние - ад! Я сам создал свой ад - я сам его и разрушил!.. Каня, ты прекрасна, как этот дождь, как гром, но вот он дождь - рядом со мной, он мне песнь поет! Я люблю тебя, Каня, я люблю эти тучи, и гром! Я целую эти капли, я целую воздух, Каню, землю, все мироздание прекрасное!.. Мама! Мама! Я пойду по улице побегаю!
– Что... побегаешь? Закрой-ка окно!
– говорила, вошедшая на кухню мать.
– Я побегаю! Как в детстве бегал я под дождем - так и теперь побегаю! Буду ловить эти капли - стихи! Буду смеяться! Да как же прекрасна жизнь!
Он надел ботинки и вот уже, перепрыгивая через несколько ступенек, по лестнице полетел; вот он уже выбежал на улицу; поднимая снопы искр, побежал как мог быстро по лужам; рассекая, как травы на лугу, дождевые стены, смеясь, крича свободным, счастливым голосом:
– Вперед, под гул весенний, Бегу по ручейкам. И вместе с громом этим, Кричу на весь квартал: Я здесь, я здесь родился! Я бегал во дворе, Когда-то здесь носился, То было в сентябре! И ныне с ясным взглядом Бегу под шум дождя, И вместе с каплепадом, Гремят мои слова...
Миша остановился, подошел к старому, так много на своем веку поведавшему ясеню. Он обнял, покрытый наростами, мокрый ствол - обнял его крепко, приник к темной, жесткой; но живой, мудрой поверхности.
Миша прильнул к дереву в поцелуе и заплакал; он слышал, как шумит над головой прекрасную песнь дождь, чувствовал, как просачивающиеся сквозь крону прохладные капли, смывали с лица его теплые слезы.
– Все это уйдет, уйдет.
– шептал он в светлой печали.
– Уйдет юность, уйдет жар сердца; даже воспоминания о чувствах моих, об этой первой, самой искренней и неразделенной любви - даже они обратятся просто в печаль... просто в капельку из безбрежной весенней пустоты.
КОНЕЦ
11.04.98
МИЛЛИОН Я
Джовану Семирону исполнилось двадцать два года и произошло это 1 февраля 2498 года. Встретил он свою годовщину в отдалении не только от своих друзей, но и от родной планеты - матери человечества Земли.
Встреча происходила в мрачной обстановке, навеянной состоянием самого Джована, хотя еще накануне в своей, богатой на всякие фантазии голове, представлял он, как вместе с друзьями и девушкой Катриной отметит этот памятный день где-нибудь в зеленой роще, на берегу синего моря.
Резкий поворот в состоянии Джована произошел, когда накануне пришло сообщение от Катрины - оказывается, она получила приглашение от своей тетушки работавшей в исследовательском комплексе на спутнике Сатурна Тритоне; конечно, отказать она не могла и в нескольких словах поздравила Джована. К тому же - послание пришло одним только голосом, без объемного изображения и без поцелуя...