Сборник рассказов
Шрифт:
Дома ковер был намертво привешен к стене. Полуродственница Марья толстая и головой жабообразная - посмотрев, вскинула руки и закричала: "Гага-га!". Так она всегда говорила в хороших случаях. Шлепнув ее под зад, Раиса Михайловна ушла на кухню - жарить. Весело хрустело на сковородке что-то живое и юркое. Булькала вода в кране и в голове Марьи. У нее был выходной день и, развалясь на диване, она считала свои пальцы, казавшиеся ей тенью.
Пошарила вокруг себя этой тенью и, обнаружив спички, закурила.
Трехлетний карапуз
Икнув, Марья, как истукан, из которого выливалось тесто, вышла на кухню.
– Я вернусь, - сказала она.
– Да, да, - хлопотала Раиса Михайловна около плиты.
Через полчаса хозяйка вошла в комнату, где резвился ее малыш. И остановилась, словно увидела страшное чудо.
Андрюшенька - счастливо поблескивая глазками - вовсю, упоенно резал ножницами новый ковер. Не так уж он много и преуспел - по малости силенок но вещь была испорчена. Мамаша все столбенела и столбенела. Казалось, у нее не мог открыться даже рот. Мокрота появилась у нее в глазах. Наконец, с выражением бесповоротной решимости она подошла к малышу. Лицо ее стало зевсообразным.
– Ты что?!
– вырвало ее словом.
– А чиво?
– весело улыбнулся мальчик. Его беленькие кудряшки развевались по лбу.
Мамаша вырвала у него ножницы.
– Вот тебе, вот тебе, вот тебе!
– неистово, сжавшись лицом и грузно подпрыгивая на одном месте, завопила мать. Она яростно била малыша ножницами по ручкам. Он орал, как орала бы ожившая печка, но его крик только распалял мамашу. Ручки малыша покраснели, и, оцепенев от ужаса, он даже не разобрался убрать их: он только поджал их на груди, и они висели у него как тряпочки.
С каждым ударом они становились все безкостней и расплывчатей, словно лужицы.
– Ковер... ковер!
– орала мамаша, и взгляд ее становился все тверже и тверже.
Она представляла, что ковра уже нет, и готова была сама стать ковром, лишь бы он был.
– Цени, цени вещь, дурень!
– орала она на дитя. Вернулась Марья. Тяжелым взглядом проглядев сцену, она решила, что ничего не существует, кроме нее самоe. Плюхнувшись на диван, она стала гладить свой живот.
– Куда, куда улетели... птицы?!
– иногда бормотала она сквозь сон.
Между тем первый гнев Раисы Михайловны понемногу остывал. "Что отец-то скажет, ведь нет ковра, нет", - только качала она головой.
Андрюша, однако же, не переставал кричать, задыхаясь от боли. Он упал на пол и катался по ковру-дорожке.
– Перестань, перестань сию же минуту плакать, чтоб слез твоих я не видела!
– кричала Раиса Михайловна на сына.
Она уже не колотила его ножницами, а только легонько подпихивала его ногой, как шар, когда он особенно взвизгивал от боли или воспоминания.
– Футболом его, футболом, - урчала во сне Марья, разбираясь в своем сновидении.
Раиса Михайловна принялась убираться: чистить полы и драить клозеты. Она делала это по четыре, по пять раз в день, даже если после первого раза пол блестел, как зеркало. Монотонно и чтоб продлить существование, покрякивая и напевая песенку, она продраивала каждый уголок пола, каждое пятно на толчке. В этом обычно проходили все ее дни, пока не являлся муж квалифицированный тех. работник.
И сейчас, оставив в покое малыша, она принялась за свое бурное дело.
Две мысли занимали ее: можно ли еще спасти ковер и когда кончит орать Андрюша. Насчет первого она совсем запуталась, и с досады кружилось в голове. Но постепенно легкая жалость к Андрюше стала вытеснять все остальное: он по-прежнему надрывался. Но она все еще продолжала - чуть ли не лицом - драить толчок в клозете. Временами ей казалось, что она видит там в воде - свое отражение.
Наконец, все бросив, она вошла в комнату. Марья похрапывала на диване. Во сне Марья умудрялась играть в кубики, которые лежали около ее тела. В забытье она расставляла их на своем брюхе. Целый дворец возвышался таким образом у нее на животе. А в мыслях ей виделся ангел, которого она - в то же время - не видела.
– Дай-ка ручки, - поговорила Раиса Михайловна Андрюше.
Взглянула и ужаснулась.
Кисточки - пухлые и маленькие, как у всех трехлетних ребят превратились в красную, растекающуюся жижу.
– Как же это я!
– закричала она.
Страх за дитя мгновенно объял ее с ног до головы. "Вообще-то ничего страшного, - подумала она, - но надо к врачу... к врачу... Мало ли чего может быть... Ох, несчастье". Толчком она разбудила грезившую Марью.
– Га-га-га!
– закричала та, сонно очнувшись и помотав головой с белыми волосами.
– Га-га-га!
– перекричала ее Раиса Михайловна, близко наклонив к ней голову.
– Вот не "га-га-га", а Андрюше больно, везем его к врачу.
Недовольная Марья одевалась. "Ох, несчастье, несчастье", - тревожно металась Раиса Михайловна. Андрюша стал ей чудовищно дорог, значительно дороже ковра. Наскоро собрались в путь. Заглянул сосед - Бесшумов, растревоженный криками малыша, которые он принял за воздушную тревогу. Пожевав бумагу, он сонно скрылся, промычав про несоответствие.
По дороге к врачам Марья расплакалась.
– Ты чево?
– спросила ее Раиса Михайловна.
– Жалко Андрюшу, - ответила та.
Она жалела также свои мысли, которые вились вокруг ее лба, как бабочки. Детская больница была сумрачна, и люди в белых халатах были в ней строгие, почти как ружья.
Раисе Михайловне велели приехать за дитем спустя, когда точно скажут по телефону. На другой день обнаружилось, что посещать больного ребенка нельзя: в больнице объявили карантин.