Сборников рассказов советских писателей
Шрифт:
— Нет, ты ответь: ты счастлива? Серьезно спрашиваю.
— Счастлива. За тебя только переживаю.
— Это еще что?! По какой причине?
— Ты ведь меня не любишь.
— Окстись, Лизавета! Что тебе в голову взбрело?
— Я же знаю.
— Ну, Лизавета, тебя солнцем чересчур напекло… Я что же, не по своей воле женился?!
— Спи, Виталик. Если что и случится, буду сама виновата. Понимала, что ступаю на ненадежную дощечку…
— Лизка, ты старая, жуткая костяная баба-яга. Завтра же я тебя брошу. Пусть другие тебя любят
— Спи, — улыбнулась Лиза.
Турков сегодня, сейчас же мог дать какую угодно расписку, что не только не расстанется с Лизой, но будет ей верен постоянно. Уж себя-то он знает. Неспособен на мимолетные романы, перед собою краснеть не желает, слишком это противно. От добра добра не ищут, и никто ему не нужен, кроме Лизы. Это верно, что он не испытывал к Лизе острой влюбленности, ну и что? Грош цена сумасшедшей влюбленности, именно из-за нее разводится каждая третья супружеская пара! Ошалеют от взвинченных восторгов, сомлеют в объятиях, а через неделю трезвые будни, домашнее неустройство. Влюбленность испаряется, как лужа на дороге. У Туркова тоже были девочки, по которым он вздыхал — и в десятом классе школы, и в институте, — куда подевалось былое томление? Вспомнит теперь, усмехнется: дурачок был, слепой дурашка…
— Лизавета, неужели боишься, что я тебя брошу?
— Не в том дело, Виталик.
— А в чем?
— Наверно, ты не бросишь. Хотя кто знает… Но ты, наверно, все-таки не бросишь.
— Чего ж тебе переживать и опасаться?
— А вдруг мучиться будешь? Вдруг раскаиваться?
Она произнесла эти слова после долгого молчания.
Словно взвешивала, надо ли их говорить.
— Лизавета, Лизавета, я люблю тебя за это!
— За откровенность? Так ее маловато у нас.
— За отчаянность! За то, что на вулкане живешь! В доме, который качается!
— Спи.
— Между прочим, последняя новость: кажется выдвигают меня в депутаты. Будешь за меня голосовать? Остальные-то избиратели поддержат…
— Я рада за тебя, Виталик. Очень рада. С этой работой ты хорошо справишься.
— И на том спасибо.
Июльская короткая ночь завесила темнотой окна и вскоре уплыла, как дождевое облако. Петухи по деревне заголосили. Турков чувствовал, что Лиза тоже не спит. Невероятное открытие: и жена, оказывается, обеспокоена участью Туркова!
Ну, скажи она попросту «мало меня любишь», это бы прозвучало естественно. Всем женам чудится, что мужья охладевают и недостаточно ласковы… Но Лиза тревожится не о себе, она тревожится о Туркове. Он, понимаете ли, еще раскается!
Воистину, мир перевернулся вверх ногами. Все наоборот.
Наутро Турков улетел в город, с аэродрома помчался на занятия, и, когда они закончились, ему не захотелось сразу идти в халупу к бабке Ударкиной.
Погулял по городу, посетил магазины. В одном из универмагов в сувенирном отделе среди чудовищных, яростно сияющих пепельниц, градусников в форме колеса, распустивших крылья
Турков нарочно потолкался у прилавка, последил за торговлей. Покупались градусники-колеса, устрашающие значки «Ну, погоди!», прочая мелкая дребедень. Рукавички спросом не пользовались. Вряд ли оттого, что была середина лета и товар не к сезону…
— А перчатки кожаные есть? — спросил Турков продавщицу.
— Бывают, но не всегда.
Странно, что ему понадобилось спрашивать. Убеждаться в неоспоримом.
Он возвращался к халупе кружным путем, через городской парк, по речному берегу. Ясные, четкие мысли рождались в голове.
Да, мир сложен. Смущают человеческую душу разнообразнейшие вопросы. Но так же, как главным-то вопросом останется извечный «зачем жить, если в итоге умрешь?», то главной мудростью останется изречение «помирать собрался, а рожь сей!»… Надо рожь сеять, граждане. Покуролесите вы в поисках чего-то небывалого, воспарите в несбыточных мечтаниях, а все равно иной мудрости не сыщете.
И, чтоб времени зря не терять, чтоб впоследствии локти не кусать, засевайте свою делянку пораньше. Мир сложен, а жить в нем рекомендуется попроще.
У мостков на реке женщины полоскали белье; худенький мальчик прыгал с камушка на камушек, играл в одиночестве.
— Привет, старикан!
— Здравствуйте, — сказал Женя. Он так и остался боязливым, недоверчивым. Так и смотрел исподлобья.
— Как поживали без меня?
— Хорошо поживали.
— Чего это ты набрал?
— Это ракушки. Они красивые.
— Слушай, старик, мама заставляет тебя рисовать? Или самому хочется?
— Я рисую, когда хочется.
— Загадать тебе загадку? Три голубя улетели, два прилетели. Сколько осталось?
Женя лег пузом на камень, стараясь дотянуться до обломка раковины. Все дно в заводи было покрыто этими блестящими обломками, и непонятно, чего Женя тут выбирал. Одинаковые скорлупки, хватай любую, не прогадаешь.
— Так сколько голубей-то, Женя?
— Я не знаю.
— Скажи, старик, а приходили к маме дяденьки, которых она не прогоняла?
— Не-а.
Турков задал этот вопрос и вдруг устыдился. Зачем он шпионит? Какое ему дело до того, притворяется Галина или нет? Поймать он ее собрался, припереть к стене? Да пусть она живет как ей вздумается. Нашлась блаженненькая, а он удивился и рот раскрыл.
Издали поздоровавшись с Галиной, Турков не подошел к ней и вечером тоже не разговаривал. И всю неделю избегал разговоров, на выходные опять уехал в деревню.
А в следующий понедельник халупа бабки Ударкиной исчезла. Бульдозер крушил остатки заплесневелого фундамента; вещички Туркова, белье и книги оказались у владельца соседних апартаментов.
— Бабка-то Ударкина квартиру получила! Утром съехала!
— А жиличка ее где? Женщина с мальчиком?
— Да тоже куда-то перебрались.