Сборников рассказов советских писателей
Шрифт:
Так вот — сидели они втроем за одним столиком. У всех троих были совсем седые головы, морщинистые, как кора прибрежных сосен, лица, руки темные, жилистые, похожие на канаты, перепачканные нефтью, а глаза спокойные, умные, как у сов, которые прожили тысячу лет и много чего знают, много бед повидали на своем веку, все претерпели и теперь ничему не удивляются, и ничто их не волнует. Стариковские речи были неторопливы и степенны.
Солнце клонилось к закату, и старая добрая земля, которую они исходили вдоль и поперек, являла свету то тут, то там зеленые росточки. Льда нигде уже не было — ни на море, ни на реках. Старики за зиму основательно отоспались, до одури насытились телевизором, что им было теперь делать? Они потихоньку поругивали своих старух и с завистью бранили ребятишек за то, что те много бегают.
До начала следующего столетия оставалось каких-либо тридцать лет, но ни один из троих не надеялся его дождаться, ибо они официально значились пенсионерами, в больших водах уже не плавали, а только ради собственного удовольствия болтались между третьей и четвертой
Было самое начало мая с торжественными праздниками, собраниями, на которых вручались почетные грамоты, со смолением бочек, сидением на теплом солнышке, а также с не менее торжественным открытием «банки». Все было, как обычно бывает весной: прилетели скворцы, куры копошились в прошлогодней листве, а у коровенок не было досыта корма. Они до того жалостно мычали в своих хлевах, что ни один порядочный мужчина, у которого в груди есть сердце, не мог с горя не пойти в «банку».
Что касается «банки», то это была не какая-нибудь кадка для соленых огурцов, или грибов, или дождевой воды. Нет, у этой банки не было ничего общего с тарой. Так называлась круглая стеклянная будка, а иначе — летнее кафе, которое выстроили рядом с прежней, «старорежимной» корчмой, летнее — потому что открыто было только летом. Кафе так и называлось — «Лето». И тут нужно сразу же сказать — сколь красиво, столь несообразно, как и многие другие названия этих самых кафе. Ну подумайте, разве можно сказать — посидим в «Лете»? Закусим в «Лете»? Потанцуем в «Лете»? Пойдем, поваляем дурака в «Лете»? Как-то уж чересчур легкомысленно, несерьезно. Лето есть лето, и не надо это понятие совмещать с сидением, закусыванием, валянием дурака и танцами, рыбаки — это вам не какие-нибудь шалопаи, которые носятся по берегу моря в белых брючках и черных очках с бабами под ручку. Летом нужно работать, ловить стоящую рыбу или хотя бы салаку, а не валяться на песочке. Теперь ясно, почему кафе стали называть «банкой», а не «летом»? Потому что оно такое же круглое, как банка, и никакие тут недоразумения невозможны, и возражать нечего. Разве что дурак этого не поймет, а умному долго объяснять не надо.
А этим трем стариканам все было ясно и понятно: лед сошел, скворцы прилетели, солнышко помаленьку становится ласковей, скоро наступит летняя страда — знай работай от зари до зари. Мужикам настало время надевать белые рубахи и праздничные костюмы, а бабам красить губы, доставать из шкафов модные платья и — в «банку». А там, в «банке», известное дело — разговоры о прошедшей зиме, о наступающем лете, о том, кто помер, кто родился, кто на ком женился (все доподлинно, без всяких там слухов и сплетен), кому жена досталась злыдня, у какого парня теща, бог знает отчего, стала шелковой, ну просто ангел с белыми крыльями; о том, что у прежней зазнобы мужик слишком уж закладывает за воротник, в конце концов нужно же и выяснить, у которой из мамаш самые удачные, самые умные дети. Да и потанцевать молодым девицам надо, чего сидеть и клевать носом, пусть щеки зардеют розами, заодно не мешает выяснить, какая из них ловчее танцует, а какой нечего надеяться выйти замуж, сколько бы ни красилась, ни завивалась, какое бы заграничное барахло на себя ни напяливала — всякие там нейлоны, дедроны, кашмилоны, перлоны, поролоны, шифоны, за которые их отцы платят бешеные деньги. Такая у отцов судьба — знай выкладывай красненькие, чтобы девица выглядела шикарно. Отсчитывай красненькие, чтобы соорудить ей свадьбу, а не дай бог, попадется зятек жмот, снова отсчитывай красненькие — внуку на коляску. Все это начинается в «банке» и в «банке» же завершается, а чтобы все шло, как надо, не следует торопиться, следует подождать, когда за стеклами «банки» зайдет солнце, когда старую добрую землю озарят звезды, ну и, конечно, искусственные спутники, — вот тогда все поселковые горести и радости будут видны, как на ладони, и тогда вдруг окажется, что тайн больше не существует, — мир станет непостижимо ясным.
Ко дню торжественного открытия летнего сезона окна «банки» были до того чисто вымыты, что и трезвый мог, не заметив, на них наскочить, на лампы надели новые розовые абажуры, на окна повесили новые занавеси с разноцветными кругами. Их было так много, что почти у каждого над головой висело по штуке. Из-за этого все немного походили на святых со старинных, от времени потемневших, церковных фресок. Официант в белом фартуке то и дело смотрелся в зеркало, потому что чуть ли не за три дня до этого ходил к парикмахеру. Вся «банка» выглядела великолепно и приглушенно гудела — женщины выкладывали все, что у них накопилось; девицы сидели и краснели от робости, но были и такие, что давно разучились краснеть и поэтому изрядно натерли себе щеки розовой крепированной бумагой; парни так и сыпали избитыми остротами, при этом деловито, будто затягивая ремень, разглядывали и пересуживали девиц; стариковские
Как обычно, первым уселся начальник добровольной колхозной пожарной команды Робис Ритынь — саксофон. Уселся и, как обычно, на приветствие присутствующих, обращенное к оркестрантам, не посчитал нужным ответить — как-никак он ведь был важной птицей. Разве может начальник всякого замечать, да еще всякому отвечать? В начальниковой голове должна быть тьма свежих мыслей, даже по воскресным дням он должен думать, должен решать важные вопросы. Все должно быть сработано в лучшем виде — быстро, эффектно, но так, чтобы в результате этой деятельности не лишиться места. Еще чего не хватало — всякого приветствовать, всякому улыбаться, чего доброго, подумают, он простой смертный и в начальники не годится. Робис только разок соизволил дунуть в саксофон — этак коротко и противно — и вся «банка» его увидела, услышала и поняла, как надо.
Вторым уселся Зигурд Скребле — аккордеон, прозванный просто Кривым, так как его фамилию ни один нормальный человек не в состоянии произнести, не сломав язык. У Кривого и теперешней его жены было одиннадцать душ детей, да еще двум прежним женам он платил алименты. В такой ситуации настоящий мужчина на все согласен: днем перетягивать матрацы, стеклить окна, чистить уборные, ночью работать кочегаром на рыбоконсервном заводе, по вечерам играть в «банке» на аккордеоне.
И как всегда опаздывая, почти вбежал, будто на минутку, будто мимоходом, господин Спекулянт и, подсев к барабану, благожелательно улыбнулся публике, У него было гордое имя Ричард и не менее гордая фамилия Аугстгодис. В ульманисовские времена из него вышел бы тип, вроде Гарозы из «Сына рыбака». Наверное, поэтому его презрительно называли господином Спекулянтом, ведь ни для кого не было секретом, что в барабан он колотил, чтоб не сочли тунеядцем, даже в будни он разгуливал по поселку в шляпе и галстуке, с роскошным портфелем. В этом портфеле всегда была свежая рыба, которую он продавал дачникам и прочим сухопутным обитателям поселка. Возможно, кому-то эта мысль покажется смешной, но если хорошенько подумать, то Ричард Аугстгодис сойдет за жертву весьма странных и даже трагических обстоятельств: к берегу ежедневно причаливали лодки, доверху полные рыбы, весь поселок пропах этой рыбой и морем, а в поселковом магазине продавалась одна лишь усохшая копченая салака да огромные банки с тихоокеанской сельдью. Как тут обойтись без господина Спекулянта? А еще он занимался куплей и продажей кошек, собак, телят, а если сумеешь с ним сговориться, то в его портфеле отыщутся импортные шмотки, которые не водятся даже в магазине под прилавком, но которые можно увидеть на каждом втором. Одним словом, Ричард Аугстгодис был настоящим господином Спекулянтом, и милиция, невесть почему, его не беспокоила. Пожалуй, все-таки потому, что у него имелась выправленная по всей форме справка из психиатрической лечебницы о том, что он слегка тронутый или просто сумасшедший. А что можно сделать с сумасшедшим?
А четвертый в оркестре был несуразный человек — маленький, гладко причесанный, с блестящими черными усиками. Он сел, держа гитару на коленях, а впереди себя поставил ноты и все время заглядывал в них с таким отчаянием, будто именно они были его спасением. В «банке» подобных чудес не видывали, тут никто еще никогда не играл по нотам. Это что-то новое, и несуразный человечек сразу же был прозван Неучем. Единодушно было решено, что он откуда-то приехал на электричке, тутошним музыкантам такое и в голову бы не пришло.
Наконец все уселись и поудобней умостились на своих местах. Начальник пожарной команды Робис Ритынь поднял кверху палец. Кривой выжидательно склонил голову набок, Спекулянт мечтательно глядел в потолок, Неуч вместе со своими усиками спрятался за ноты; но вот Ритынь, сурово всех оглядев, поднял второй палец, а третьим эффектно прищелкнул — и все разом начали — начали песню, в которой пелось о том, почему шумит Балтийское море, на берегах которого зеленеют ивы, и о том, что если кто-то у этого моря родился, то ему и помирать здесь. Эту песню Раймонда Паула все хорошо знали, и она никого не удивила, однако все стали вертеться, оглядываться вокруг, потому что певец отсутствовал, потому что нигде не было видно Кнабиса. Все было, как всегда, — была весна, школьники готовились к весенним каникулам, жители поселка уже знали, каких дачников они возьмут на лето в дом, в «банке» на каждом столике стояла вазочка с первыми цветами, которые далее пахли, но только Кнабиса нигде не было.
Оскар Звейниек, который жил на Рыбачьей улице, заметив в дверях красную физиономию Жаниса, поманил его пальцем.
Жанис был не из местных, он приехал из Риги, где в свое время (как он частенько рассказывал) был значительной персоной. На Центральном рынке в мясном павильоне он заправлял рубкой мяса по всей правой стороне, но однажды после работы зашел в «банку» и пропил все свои денежки, добытые халтурой, остался еще на денек и пропил золотые зубы, а так как на прежнее место он больше не вернулся, то женился на буфетчице Амалии Пипинь, которая в результате всей этой истории приобрела новую фамилию — Кнапиня. Амалия купила Жанису новые зубы, а он ей поклялся не забулдыжничать. Для поселковых баб их женитьба была темой нескончаемых пересудов. Еще бы — Жанис являл собой наглядный пример того, как умная баба даже из пропойцы способна сделать мужика хоть куда, а что касается любви — так от нее ум за разум заходит и уж не спасешься: это вроде того, как всадить быку меж ребер вилы — тащи их наружу — не тащи, все одно — бычку конец — знай котлеты готовь, фрикадельки, бифштексы и прочее.