Сборников рассказов советских писателей
Шрифт:
— А почему правда?
— Как иначе можно назвать мужчину, который бросает такого младенца и мчится за бабьей юбкой в Ставрополь?
Уча, не спрашивая больше ни о чем, молча высвобождается и идет к воротам.
«Не стоило говорить ему, он представляет себе отца ангелом, откуда ему знать, что тот при случае и Христу, кости переломает», — казнится Гудули и зовет:
— Уча, сынок!
Но Уча не оглядывается.
— Постой, Уча!
Уча останавливается, не оборачиваясь.
— Посмотри на меня, Уча! Не скотина он, твой отец, он Тариел, Фридон и Автандил [12]
12
Тариел, Фридон и Автандил — витязи, герои поэмы Ш. Руставели.
Уча медленно возвращается, но в этот момент словно кипятком обдает кто-то залихорадившее тело старика. Сначала он не поверил. Но это неведомое раньше ощущение, этот жар завладевает им все сильней, рождает ужас неизвестно перед чем, и Гудули вдруг понимает — начало конца.
— Господи! Не допусти! — взмолился он, но бог был неумолим. Словно ледяной водой обдало ноги Гудули Бережиани. — Уча, сынок, помоги мне! — вырвалось у старика, и, прежде чем успел подбежать мальчик, он сполз на колени, словно молиться собрался, и зарыдал.
Прошло около часа. Дар речи снова вернулся к Гудули.
— Иди, сынок, иди, оставь меня!
— Я побегу позову маму, она подбирает остатки кукурузы на поле.
— Не зови, сынок, мне уже лучше.
— Пойду скажу.
— Да ничего у меня не болит!
— А почему ты плакал, если не болит?
— Обманывал тебя, хотел испытать, любишь ли дедушку.
— Что-то все ты обманываешь меня сегодня.
— Свихнулся на старости лет, вот и дурю. Ступай, оставь меня одного, отдохну малость.
Уча пошел, но у ворот обернулся.
— Иди, сынок, иди! — властно говорит Гудули, и Уча покидает двор.
Старик стоит неподвижно, прислонясь к дереву, бессмысленно уставясь в землю. Разум его угас совершенно. Все вокруг — село, скотина, растения, небо и земля — пребывало в безмолвии. Гудули видел, как сорвалось с дерева несколько груш и беззвучно разбилось о землю; видел, как бежала по стоку вода и не журчала; видел, как ветер трепал лист кукурузного початка, но не слышал шелеста; видел, как корова топталась у ворот и, вытянув шею, звала его, но мычания не слышал. Видел, как суматошно затряс крыльями взлетевший на плетень петух Лонгиноз, как, выпучив глаза, разевал он клюв, но ни звука не доносилось до старика. Все и вся были мертвы. И только одно ожидание, ужасное, нескончаемое, завладевшее всем его существом, переполняло Гудули. Он прислонился спиной к стволу груши, окаменевший, уронивший руки, и сам смахивал на дерево, на старое, с оплывшим стволом, дуплистое и трухлявое дерево, которое уже целую вечность ждет своего дровосека.
«Э-хе-хе, Гудули Бережиани, э-хе-хе!»
Гудули не помнил, долго ли длилось забытье. Он пришел в себя, когда в это охватившее его ожидание просочилась капля надежды. Капнула надежда, и снова застучало сердце. Бог весть откуда принесло ее, эту надежду, только
— Вот так, родимые! — прошептал Гудули и робко сделал первый шаг к дому. Ничего не произошло. Он взглянул на солнце, светило заметно клонилось к западу. Ничего не произошло, не повторилось недавнее, наверное, оно накатило случайно, а может, и вообще ничего не было.
Гудули поднялся на ступеньку, на вторую, третью, четвертую, пятую… И вдруг снова замерло все окрест…
«Время остановил этот проклятый!» — вспомнились Гудули слова матери Учи, и холодная испарина покрыла тело.
Снова липкая влага разлилась по ногам, и он сполз на каменную лестницу.
— Здравствуйте, батоно [13] Гудули!
Старик очнулся.
— Что случилось, Ксения? — в эту минуту, когда ему так хотелось быть одному, совсем некстати заявилась мать Учи.
— Уча сказал, что вам плохо.
— Пустяки, Ксения, сердце пошаливало, да теперь прошло.
— Может быть, помощь нужна, батоно Гудули, я сбегаю за врачом?
— Обойдется, Ксения. — «Сейчас завертится — доктор, фельдшер, больница», — мелькнуло в голове.
13
Батоно — вежливое обращение.
— Может, валерьянки накапать?
— Не надо, Ксения. — «Кончилась жизнь, если ее надо валерьянкой поддерживать».
— Валидолу?
— И валидол ни к чему.
— Чем же помочь вам?
«Эта первая забеспокоилась, теперь все кругом засуетятся, и враг, и близкий», — подумал Гудули и сказал:
— Иди, Ксения, занимайся своими делами, ничего страшного со мной нет.
— Он что-то наплел, будто я говорила о смерти, вы только скажите, я ему язык вырву, чтоб он не вырос!
«Что ж я раньше не замечал, как болтлива эта женщина?»
— Узнать бы, от кого он только слышал подобные слова, я бы землей забила тот рот!
«Себя пожалей, несчастная, знаю я, чьи это слова, Уча врать не станет!»
— Хватит причитать, — нахмурился Гудули, — ступай лучше за домом присмотри!
— Вам, оказывается, сто лет сегодня исполнилось, батоно Гудули, желаю вам еще сто лет жить и здравствовать так же, как сейчас!
— Спасибо, Ксения! — сердце Гудули сжалось.
— Ваши не съедутся, батоно Гудули? Сто лет не шутка, мыслимо ли пропустить такую дату?!
— Приедут, Ксения, приедут. — «Месяца два-три, а там… Больной человек всем в тягость».
— Вы можете гордиться сыновьями, батоно Гудули, один в Батуми, другой в Поти, третий в Кутаиси, четвертый в Тбилиси, все красавцы, образованные… Сколько их всех-то?
— В этом году с внуками стало двадцать три, да что толку, рядом со мной никого нет.
— Все-таки счастливый вы, батоно Гудули!
— Да, счастливый. — «Господи, да кончит ли она когда-нибудь!»
— Ну я побегу, сейчас пришлю к вам Учу.