Сцены из провинциальной жизни

Кутзее Джон Максвелл

Оцениваю как писателя или как человека?

Как человека.

Не могу сказать. Мне бы не хотелось высказывать суждение о ком бы то ни было, не встретившись с ним лицом к лицу. С ним или с ней. Но мне кажется, что в то время, когда Кутзее вас встретил, он был одинок, ужасно одинок. Возможно, это объясняет определенную — как бы это сказать? — определенную экстравагантность его поведения.

Откуда вы это знаете?

Из

записей, которые он оставил. Сложив два и два, можно понять, что он был одинок и слегка отчаялся.

Да, все мы слегка отчаявшиеся, такова жизнь. Если вы сильны, то справитесь с отчаянием. Вот почему я спрашиваю: как можно быть великим писателем, если ты просто заурядный маленький человечек? Конечно, в вас должно быть какое-то пламя, которое отличает вас от обычного человека. Возможно, если прочесть его книги, можно увидеть это пламя. Но что до меня, то в то время, когда я его знала, я ни разу не чувствовала никакого огня. Напротив, он казался мне — как бы это сказать? — прохладным.

До некоторой степени я с вами согласен. Огонь — это не первое слово, которое приходит на ум, когда думаешь о его произведениях. Но у него были другие достоинства. Другие сильные стороны. Например, я бы сказал, что он был непоколебим. У него были непоколебимые взгляды. Его нелегко было обмануть чем-то внешним.

Для человека, который не обманывается внешним, он довольно легко влюблялся, вам не кажется?

(Смех.)

Но, возможно, когда он влюблялся, то не обманывался. Быть может, он видел то, чего не видят другие.

В женщине?

Да, в женщине.

(Молчание.)

Вы говорите, что он был в меня влюблен даже после того, как я отослала его, даже после того, как забыла о его существовании. Вы это имеете в виду под непоколебимостью? Потому что мне это просто кажется глупостью.

Думаю, он был упорным. Как бульдог, который вцепляется зубами и не отпускает.

Если вы так говорите, приходится вам поверить. Но разве быть как собака — это восхитительно, с английской точки зрения?

(Смех.)

Вы знаете, люди моей профессии вместо того, чтобы слушать, что говорят, предпочитают наблюдать, как двигаются, как несут себя. Это наш способ увидеть правду, и не такой уж и плохой. Возможно, ваш мистер Кутзее обладал даром слова, но, как я вам уже говорила, он не умел танцевать. Не умел танцевать. Вот одна из фраз, которые я помню со времен Южной Африки, меня научила ей Мария Регина: «Он не смог бы станцевать даже ради спасения собственной жизни».

(Смех.)

Но я говорю серьезно, сеньора Нассименто, было много великих людей, которые плохо танцевали. Если нужно стать хорошим танцором, прежде чем сделаться великим человеком, тогда Ганди не был великим, Толстой не был великим.

Нет,

вы же не слушаете, что я говорю. Я тоже говорю серьезно. Вы знаете слово «бесплотный»? Этот человек был бесплотным. Существовал отдельно от своего тела. Для него тело было чем-то вроде одной из деревянных марионеток, которые приводят в движение, дергая за ниточку. Вы тянете за одну ниточку, и двигается левая рука, тянете за другую — и двигается правая. А настоящее «я» сидит наверху, где никто не может его увидеть, — как кукольник, который тянет за ниточки.

И вот этот человек приходит ко мне, учительнице танцев. «Научите меня танцевать!» — умоляет он. И я показываю ему, показываю, как мы двигаемся в танце. Я говорю: «Передвигайте ноги так-то и так-то». И он слушает и говорит себе: «Ага, она имеет в виду, что нужно дернуть за красную ниточку, а потом за синюю!» — «Поверните плечи вот так», — говорю я, и он говорит себе: «Ага, она имеет в виду, что нужно дернуть за зеленую ниточку!»

Но так не танцуют! Так не танцуют! Танец — это воплощение. В танце нет кукольника, сидящего в голове, который ведет, а тело следует за ним, — наоборот, ведет само тело, тело со своей собственной душой, душой тела. Потому что тело знает! Знает! Когда тело чувствует ритм внутри себя, ему не нужно думать. Вот как это происходит, если мы люди. И вот почему деревянная марионетка не может танцевать. У дерева нет души. Дерево не может чувствовать ритм.

Итак, я спрашиваю: как мог ваш герой быть великим человеком, когда в нем не было человеческого? Это серьезный вопрос, это уже не шутка. Как вы думаете, почему я не могла реагировать на него как женщина? Как вы думаете, почему я сделала все, что в моих силах, чтобы держать дочь подальше от него, пока она еще юна и у нее нет опыта? Потому что от такого человека нельзя ждать ничего хорошего. Любовь — как можно быть великим писателем, ничего не зная о любви? Вы полагаете, что я, женщина, не знаю совершенно точно, каким любовником может быть тот или иной мужчина? Говорю вам, меня пробирает дрожь, когда я думаю об интимных отношениях с таким мужчиной. Не знаю, женился ли он когда-нибудь, но если так, мне жаль женщину, которая вышла за него.

Да. Становится поздно, нам с коллегой пора. Благодарю вас, сеньора Нассименто, за то, что так щедро уделили нам время. Очень любезно с вашей стороны. Сеньора Гросс перепишет с диктофона нашу беседу и подправит перевод, после чего я пришлю вам текст, чтобы вы проверили, — возможно, вам захочется что-нибудь изменить или убрать.

Понятно. Конечно, вы предлагаете мне что-нибудь добавить или убрать, если я сочту нужным. Но многое ли я смогу изменить? Смогу ли я изменить ярлык, который повесили мне на шею и который гласит, что я была одной из женщин Кутзее? Позволите ли вы мне снять с себя этот ярлык? Позволите ли сорвать его? Думаю, нет. Потому что это погубило бы вашу книгу, а этого вы не допустите.

Но я буду терпелива. Подожду и посмотрю, что вы мне пришлете. Возможно — кто знает? — вы примете всерьез то, что я говорила. А еще, позвольте признаться, мне любопытно, что именно рассказали вам другие женщины, другие женщины с ярлыками на шее, казалось ли им тоже, что их любовник сделан из дерева. Знаете ли, я думаю, что вам следует назвать свою книгу «Деревянный человек».

(Смех.)

Но скажите мне, теперь серьезно: этот человек, ничего не знавший о женщинах, когда-нибудь писал о женщинах или же он писал только о таких упорных мужчинах, как он сам? Я спрашиваю, потому что не читала его.