Сцены провинциальной жизни
Шрифт:
— Я всегда провожаю Миртл до шоссе, — вступился я за свое достоинство.
Мы с нею вышли в темноту и взялись за велосипеды. Никаких следов Стива в автомобиле не было. Должно быть, Том спрятал его под кусточком.
Мы тронулись вдоль по проселку. Ночь стояла тихая, беззвездная.
— Какая муха укусила Тома? — Голос Миртл звучал горестно.
— Понятия не имею.
— Он какой-то сам не свой.
Я промолчал. И зря промолчал, потому что в тишине Миртл услышала, как Том заводит автомобиль и уезжает в другую сторону.
—
— Бог его ведает.
Меня трясло от злости. Потом я вдруг понял, что меня трясет и от холода. Я забыл надеть пальто. Делать нечего, надо было за ним вернуться. Я велел Миртл ждать и не двигаться с места, а сам торопливо поехал назад.
На обратном пути я столкнулся с Миртл: она шла мне навстречу в полной мгле, ведя свой велосипед.
— Динамо испортилось, — сказала она с глубокой болью. Вероятно, рассудив, что Тома нет, она шла назад, чтобы все-таки остаться на всю ночь.
— Значит, возьмешь мой запасной фонарь, — сказал я. — Непременно! — Мы уже опять оказались возле самой дачи.
Послышался шум автомобиля, это возвращался Том.
— Слышишь автомобиль? Это возвращается Том, — сказала Миртл на крайнем пределе ошарашенности.
Я стал как сумасшедший размахивать фонарем, подавая сигналы Тому.
Автомобиль остановился. Из него вылез Том. Один. На этот раз он, наверное, упрятал Стива под сиденье.
Уступая грубому нажиму Тома, Миртл взяла мой фонарь, и мы снова отправились в путь.
Разговор не клеился, и мы доехали до шоссе почти молча. Там мы сошли с велосипедов и обнялись. Миртл приникла ко мне и замерла. Я делал попытки расшевелить ее.
— Ну что ты, киска?
Последовало продолжительное молчание.
— Ты хочешь избавиться от меня.
Только этого не хватало! Провались он совсем, этот Том, катись он хоть в Новый Свет, хоть… Я едва удержался, чтобы не послать Тома на тот свет. Мы стояли посреди дороги, прислонив к поясницам велосипеды, и лили слезы на щеки друг другу.
— Я тебя люблю, милая, поверь мне, — говорил я и сам не понимал, какого дьявола мы не женимся.
Я взял ее лицо в ладони — в густом мраке его было почти не разглядеть.
— Прошу тебя, приезжай завтра днем.
Миртл не отзывалась. Мне на палец капнула слезинка.
— Обещай, скажи, что приедешь! Миртл кивнула головой.
Я дал себе клятву, что утром Том у меня выкатится с дачи как миленький, даже если это навеки положит конец нашей дружбе. Пусть завтра, когда она приедет, все пойдет по-старому, как будто этой ночи и в помине не было.
Я достал носовой платок и отер ей слезы. Немного погодя мы простились, и я не спеша покатил по пустынным проселкам.
Может быть, вам покажется странным, чего ради я сносил весь этот бред, почему не нарушил слово, данное Тому, и не рассказал Миртл коротко и ясно, что происходит. По двум причинам. Об одной писать стыдно, прямо рука не поднимается, но я все-таки заставлю себя, иначе сложно будет объяснить кое-какие последующие события. Так вот. Ясно сознавая, что я — человек так себе, я пыжился, стараясь вести себя как человек стоящий, что в моем понимании означало: терпеливый, выдержанный и в высшей степени надежный.
А другая причина — умишка не хватало, откровенно говоря.
Глава 5
ОТРЯД БЕЖЕНЦЕВ
Я советовал Тому не медлить с отъездом в Америку. Международная обстановка самым недвусмысленным образом подтверждала, что это дельный совет. Время от времени мы встречались в кафе и за чаем пополняли нескончаемый перечень бедствий.
— Две недели, как Гитлер захватил Мемель, а правительство Великобритании и бровью не ведет! — говорил Том.
— И не думает! — эхом отзывался я.
То к нему, то ко мне приходили мрачные письма от Роберта, и мы читали их друг другу. «Если к сентябрю не начнется война, значит, в ноябре быть нам беженцами». Я обратил внимание, что срок на месяц отодвинулся, но не счел нужным обращать на это внимание Тома. По-моему, налицо были все основания, чтобы он уезжал не откладывая.
Дни становились все длиннее, и, когда мы вставали из-за стола, на рыночной площади за окном еще не зажглись огни. Приближалась пасха; ветер взвивал весеннюю пыль и нес дальше вперемешку с синеватыми струйками кофейного дыма. В угасающем свете пестрели вороха цветов, тончайшими оттенками красок переливались восковые голландские тюльпаны. Кое-кто в толпе уже разгуливал без пальто. Недели мчались — мы ощущали их бег нутром, тоской по лету, тревогой за свою судьбу.
Том развернул на столе газету.
— «Заявление Чемберлена: мы отстоим Польшу», — прочел он вслух. — Вздор! Галиматья! — Лицо под пламенной шапкой волос запылало, и в этом костре зеленым огнем горели немигающие глаза. — Отдадим Польшу и не поморщимся, не впервой. Вот увидишь, Чемберлен еще полетит в Берлин, а в провожатых — голубок как символ мира.
Я усмехнулся краем рта, и Том моргнул.
— Почему непременно голубь? — спросил он. — Конь мира — вот это я понимаю! Голубь — тупица и пустозвон, а в коне столько ума и благородства. — Том грохнул кулаком по столу. — Не переношу голубей!
Обстановка разрядилась, и у меня на минутку отлегло от сердца. Том это умел. Он излучал здоровое жизнелюбие, и от этого ваши невзгоды при нем как-то никли и съеживались. Я подчеркиваю — ваши невзгоды. Его собственные только разрастались до исполинских, ни с чем не сообразных размеров.
Мы заговорили о работе над книгами. Том в связи с предстоящим отъездом забросил свой новый роман. Он заявил, что ему некогда писать — все время уходит на приготовления. Я и сам видел, что некогда — все время гоняется за Стивом. Ну, а у меня с работой застопорилось по вине мисс Иксигрек. Она все не писала мне.