Счастье Анны
Шрифт:
Анна побледнела и старалась держать себя в руках, чтобы не взорваться.
— На развод я согласен, — продолжал он, — но ребенок останется со мной.
— Наверное… наверное, у тебя уже совсем нет совести? — спросила она прерывающимся голосом.
— Я люблю Литуню, — пожал он плечами.
— Ты лжешь! Лжешь!
— Не лгу. Кроме того, я убежден, что ты… простишь меня когда-нибудь и Литуня как раз склонит тебя к… возвращению и к тому, чтобы ты простила меня.
Если бы у него хватило смелости посмотреть сейчас ей в глаза! Он понял бы тогда, что такое презрение и такое отвращение не проходят.
— Ты нуждаешься в деньгах, которые я зарабатываю? —
Он встал, а скорее, вскочил с места. Его лицо исказилось какой-то дикой гримасой. Казалось, он давится. Посиневшие губы с трудом хватали воздух. Анна никогда не видела его таким и почувствовала обычный физический страх. Однако он постепенно успокаивался, стоя с беспомощно опущенными руками и глотая слюну, как будто хотел что-то сказать, но не мог. Наконец, усмехнулся и вышел.
Спустя час служанка принесла письмо:
«Забери Литуню. Забрала себя, возьми и ее. Но знай, что даже грязный и несчастный человек может любить. Люблю тебя, и да простит тебя Бог».
Анна бессознательно снова и снова читала эти нелепые, отчаянные, лицемерные и мучительные слова. Она не могла найти отклика в своей душе, не понимала смысла их. Как мучительно не знать, что чувствуешь! Ее охватывали жалость и гнев, отвращение и сожаление, обида за себя и за ребенка, сочувствие к собственной судьбе.
«…Да простит тебя Бог», — глаза Анны задержались на этой бессовестной патетической фразе.
Его, как раз его должен простить Бог, его подлость и его бесстыдство!
Негодование возрастало. Она лихорадочно стала укладывать вещи. У нее не было сил, чтобы заставить себя поговорить с тестем. Наспех написала прощальное письмо, заплатила бонне задолженность и поехала с Литуней на вокзал.
Литуня вела себя спокойно. Видимо, понимала важность перемен, происходящих в ее жизни, хотя реагировала на них едва заметной улыбкой и часто прижималась к маме. Каждое прикосновение доверчивых ручонок Литуни наполняло Анну невысказанной радостью. С трудом она сдерживала слезы.
Это начинался новый период их жизни. Они сейчас одни, правда не совсем, потому что Литуня найдет в Марьяне лучшего отца, умнее и сердечнее. О! Анна была уверена в этом.
Сейчас они на один день задержаться в Варшаве и в Мазуты уже поедут втроем. Даже лучше, что ребенок в деревне проведет эти несколько недель сразу с Марьяном. Они должны привыкнуть и полюбить друг друга.
В Варшаве Анну встретило некоторое разочарование: Марьян уже уехал вечерним поездом или уже был в Мазутах.
День Анна провела в магазинах, покупая белье и платьица Литуне. Побывала она с Литуней и у детского врача, который обнаружил у девочки анемию и назначил специальное лечение. На следующее утро они поехали в Люблин, откуда еще несколько километров нужно было трястись в бричке по очень ухабистой дороге.
Мазуты — большое имение, в котором, как и во многих подобных, на лето сдавался дворец под пансионат. Старый парк, озеро, песок и сосновый лес создавали прекрасные условия для оздоровления. Комнаты дворца, полностью предоставленные отдыхающим, были светлые и с высокими потолками. Сама хозяйка, пани Будневич, перешла на летний период во флигель. Анна сразу с ней познакомилась. Маленькая худенькая женщина, с коротко подстриженными волосами, в короткой домотканой юбке и в сапогах, выглядела точно героиня повести Годзевичувны. Ей могло быть лет пятьдесят, а может быть, даже значительно больше. Трудно было это определить по ее быстрым движениям и громкой речи, так не соответствующим очень увядшей коже и худым цепким рукам.
— Я могу предоставить вам на выбор десять комнат, — предложила она Анне. — Отдыхающие
— Да. Поздоровайся, Литуня.
Пани Будневич протянула руку и нехотя погладила ребенка по голове. Это был жест вынужденной вежливости, и Анна сразу отметила, что пани Будневич не любит детей. Вообще это, наверное, натура суровая и холодная, чему не следовало удивляться. Историю этой женщины Анна слышала еще в свои девичьи годы, так как семья Ельских и Чорштыньских, к которой принадлежала пани Будневич, пока не вышла замуж за Будневича, были связаны какими-то родственными узами. Панна Чорштыньская просто сбежала из дому с офицером российской лейб-гвардии Будневичем, что заставило родителей согласиться на брак. Однако спустя год после свадьбы она в одну из ночей выгнала его из дому, натравив собак. Сколько было в этом правды и почему так закончилось ее романтическое замужество, Анна уже не помнила. Она знала только, что с того времени пани Будневич сама управляет своим большим имением и делает это вроде бы образцово. Зато о ее единственном сыне ходили самые фантастические сплетни. Рассказывали о его авантюрной жизни, о каком-то нашумевшем шантаже и других делишках. Но, возможно, все это были домыслы, поскольку он «гастролировал» где-то за границей и в стране не показывался вообще, а мать не поддерживала с ним никаких связей и никогда о нем не вспоминала. Впрочем, ни за что нельзя поручиться.
Общество в имении, кроме Анны и Дзевановского, состояло из отставного генерала, надоедающего скучнейшими стихами, написанными еще во времена молодости, и толстого прелата Хомича, страдающего астмой. За столом сидели еще пани Будневич и се администратор, пан Мережко, молчаливый, хмурый старичок. Эту пару видели, правда, только за обедом и ужином.
В первые дни Анна почти не расставалась с Марьяном. Она рассказывала ему обо всем, что узнала в Познани о своем муже, а Марьян, как всегда, волновался и поэтому был еще нежнее по отношению к ней. С радостью он принял и ее решение о разводе. И Анна была бы сейчас совершенно счастлива, если бы не Литуня. Девочка явно сторонилась Марьяна. Каждый раз, когда, играя рядом, она замечала, как они прижимаются и нежно улыбаются друг другу, она переживала и была недовольна. Случилось даже, что она убежала куда-то в дальнюю аллею парка и пришлось искать ее, умоляя, чтобы она отозвалась.
Марьян много думал над поведением Литуни и даже подводил его под разные теории, но сам, или разочарованный, или огорченный неприязнью девочки, относился к ней довольно холодно. Правда, вначале он сделал несколько попыток сердечного обращения с Литуней, но это не меняло все более очевидного факта, что с течением времени они не только не сближались, а, наоборот, еще более отдалялись. Дошло до того, что Анне пришлось выбирать между обществом Марьяна и Литуни. Он в присутствии ребенка становился жестким и задумчивым; Литуня, всегда послушная и вежливая, в его присутствии становилась своенравной и непослушной.
Поэтому Марьян начал играть в шахматы с прелатом Хомичем и, хотя он раньше говорил, что сопение прелата действует ему на нервы, сейчас пришел к выводу, что это очень милый и интеллигентный человек.
— Я не терплю ксендзов, — говорил он. — Чаще всего это или фанатики, или лицемеры. У этого, однако, много ясной францисканской мудрости, и мне кажется, что католицизм в его понимании является действительно философией счастья.
Изредка и Анна прислушивалась к их долгим теологическим беседам. Но чаще все-таки она ходила с Литуней на песчаный берег озера в обществе генерала, с которым Литуня подружилась с первого дня приезда.