Счастье Анны
Шрифт:
Она наклонилась над кроваткой и всматривалась в Литуню. Они вдвоем, и этого достаточно, вполне достаточно. И никогда не расстанутся, никогда не будут чужими. Литуня, конечно, вырастет красивой девушкой и будет пользоваться большим успехом, а потом выйдет замуж за какого-нибудь толкового обычного парня. Обычного. Боже упаси, за какую-нибудь знаменитость или выдающуюся личность. Уж Анна сумеет выбрать ей мужа — трудолюбивого, энергичного, здорового, веселого, может быть, даже немного безапелляционного и резкого. Пусть даже будет капельку деспотичный, но главное —
От взгляда Анны девочка зашевелилась и, разбуженная, села, улыбаясь и протягивая розовые ручки, но тотчас же упала на спину и стала ладошками протирать глаза.
— Так щипет, — сказала она.
Веки были слегка отекшие, а белки покраснели. Это могло быть от ветра после вчерашней прогулки или, что хуже, конъюнктивит. Анна быстро промыла ей глаза борной кислотой и решила, что после работы, если покраснение не уменьшится, отведет Литуню к доктору. Как раз пришла панна Зося, и Анна велела ей промывать девочке глаза каждые два часа. Сама панна Зося выглядела как-то жалко, она осунулась и будто согнулась, и Анна посоветовала ей измерить температуру, но девушка заявила, что с ней все в порядке.
Однако по дороге на работу Анна все-таки беспокоилась: не дай Бог, у панны Зоси грипп, и она заразит Литуню. Ох, сколько бы она дала за то, чтобы не оставлять свое сокровище ни с кем. Если бы можно было, никогда не брала бы никакой бонны, старалась бы ни на минуту не оставлять ребенка на чье-нибудь попечение.
На всякий случай она позвонила из бюро Владеку с просьбой, чтобы он как врач зашел к семи. Если бы она могла тогда представить себе, как это было необходимо! Несмотря на массу работы и новые придирки со стороны панны Стопиньской, она освободилась бы тотчас же.
Обо всем она узнала только по возвращении домой. При виде Литуни у нее вырвался испуганный крик: глаза были красные, отекшие, из вздувшихся складок век сочился гной. Она испугалась, что панна Зося по ошибке промывала глаза Литуне чем-то другим, но через несколько минут пришел Владек. Он даже не осмотрел ребенка и сказал:
— Одень ее, Анка, скорее, — нужно ехать в клинику.
— Езус Марья, Езус Марья, — бессознательно повторяла Анна, лихорадочно одевая Литуню, — что это такое, что это?..
Специалисту в клинике было достаточно одного взгляда. Несмотря на это, он приготовил препарат и исследовал под микроскопом. Сомнений не было.
— Гонорея, — сделал он заключение.
Владек начал говорить быстро и громко. Он убеждал, что это первоначальная стадия, что о потере зрения не может идти и речи, что все свидетельствует о легкости спасения зрения…
Анна всматривалась в него широко раскрытыми глазами. Она слышала глухой звук его голоса и видела, что он смертельно бледен.
Это было последнее, что она помнила. Она потеряла сознание.
Сознание вернулось не сразу. Она лежала на жесткой кушетке, покрытой клеенкой. В воздухе чувствовался запах каких-то
— Как вы себя чувствуете? — спросил доктор.
— Спасибо, — ответила она. — Я встану.
Она тяжело поднялась и окинула взглядом кабинет. Белые часы между окнами показывали двенадцать.
— Где мой ребенок? — спросила она.
— Не беспокойтесь, пожалуйста, — мягким голосом сказал доктор. — Мы договорились с коллегой Шерманом поместить вашу девочку у нас в клинике. Заболевание серьезное и требует постоянного медицинского наблюдения. И я могу вам поручиться, что здесь позаботятся о ней. Мы сделаем все, что в наших силах. У нее отдельная палата и есть все необходимое. Коллега Шерман сейчас с ней.
— Боже, Боже…
— Вы даже можете получить разрешение находиться при ней ночью. Мы поставим вторую кровать. Я позабочусь об этом. Сейчас, однако, вы должны взять себя в руки. Я должен получить от вас подробную информацию, касающуюся историю болезни.
— Я к вашим услугам.
Доктор вынул большой разграфленный лист и начал писать. Имя, фамилия, даты… Подошел Владек и сообщил, что Литуня уснула.
Несмотря на позднее время, Анна поехала домой и, быстро собрав самые необходимые вещи, вернулась в офтальмологическую клинику. Она не спала всю ночь, а утром позвонила в бюро, попросив Минза об освобождении на какое-то время от работы по причине тяжелого заболевания ребенка. Минз расспросил, в чем дело, и, узнав, что ребенок в клинике, заявил, что опека Анны представляется ему ненужной и поэтому он освободить ее не может.
Она была бессильна. Она не могла вопреки решению директора не выйти на работу. Это означало бы потерять должность, а значит, и лишиться единственного и такого необходимого сейчас источника существования.
Начались самые тяжелые дни. Масса работы в бюро и граничащее почти с невозможным усилие сконцентрировать мысли на экскурсиях, гостиницах, рекламациях и заказах. Люди спешили, путешествовали, развлекались, требовали удобств, устраивали скандалы из-за мелочей, а знал ли кто-нибудь из них, что там в серой угловатой и огромной массе громоздящегося бетона есть маленькая келья, где день за днем слепнет самый дорогой на свете человечек, цель и смысл, значение и содержание всей Вселенной!
С глазами Литуни становилось все хуже. Коричневые тягучие капли лекарства сплывали по бледному личику из запухших век, через которые невозможно было догадаться о существовании двух огромных голубых звезд, двух солнц, двух источников радости, счастья и всего, для чего еще стоило жить. Каждый день крохотное тельце пылало от безжалостной температуры. Она подымалась всегда через три-четыре часа после укола. В слабую мышцу, в голубые вены, в которых лихорадочно пульсировала кровь, вводились жесткие толстые иглы. И температура — это единственная надежда на спасение.