Счастье Анны
Шрифт:
Владек оживился:
— Вот и замечательно! Ты сама дала мне лучший аргумент отличия женской психики. Пять лет ходить в университет, чтобы не сделать из этого логического вывода; изучать право, хотя его не терпишь… И в довершение этот страх перед исследованием! Мужчина уже с детских лет исследует все вокруг, потому что о каждом предмете хочет составить для себя мнение. Мальчишки только для того ломают игрушки, чтобы изучить их принцип действия, механизм, материал. Женщина или руководствуется интуицией, или безразлично взирает на окружающий ее мир и его проблемы. Не раз я присматривался к девочкам. В чем заключается, на чем основывается их игра? Всегда и неизменно на повторении самых простых форм жизни женщин постарше: шьют, готовят, украшаются безделушками, ну и занимаются
— Успокойся, — ответила Анна, — будешь встречать их все чаще. Прошло лишь несколько лет, как женщина начала входить в общественную жизнь наравне с мужчиной, и со временем все станет на место.
— Исключено. Она останется такой, какой была, поскольку не изменит своей психики, так же как она не может изменить своего анатомического строения.
— Однако и анатомия ее меняется. Сравни прежних женщин с современными, спортивными, изящными, сильными.
— Это другое дело. Это снова вопросы физиологии. В настоящее время мужчинам нравятся спортивные женщины, значит, женщины перестраиваются в таких. Полвека назад были в моде Лауры и пастушки, потом — интеллигентные женщины, сейчас — спортивные. Для приобретения самца каждая из вас готова на самый противоречащий своей натуре маскарад. И все-таки сущности своей психики изменить вы не можете, так как она насквозь, так сказать, телесная. Развить можно только то, что существует хотя бы в зародыше, из ничего ничего не развивается, а как раз духовного начала в женской психике нет и следа.
— Позволь, мой дорогой! Ты сам утверждаешь, что вся цивилизация, вся культура — это творение духа.
— Мужского!
— Но творение духа, борющегося с природой зверя. Ты так утверждал?
— Утверждал Бергсон.
— Неважно, ты того же мнения. А кроме того, считаешь, что женщины лезут в общественную жизнь, что так или иначе создают новую цивилизацию. Так откуда же нашли бы они этот допинг, если бы не обладали духовными потребностями?
— Допинг?.. Экономический кризис, условия, созданные войной, а кроме того, мужской мазохизм, тоскующий по более сильной и лучшей женщине, выше себя или, по крайней мере, равной себе.
— Это, извини пожалуйста, полемическая борьба, потому что эти вещи могли взаимодействовать только с развитием духовного начала, но не могли его создать из ничего. Поэтому ты должен признать, что вся твоя теория о низшем уровне женщины, что твоя женщинофобия не имеет рациональных оснований…
— Очень поверхностно ты это рассматриваешь, поскольку…
— Подожди! Не имеет рациональных оснований, а если речь идет об эмоциональных, то ты любил мать, любишь кого-то еще, а над Литуней дрожал из страха за ее жизнь и все равно споришь со мной. Зачем? Если я обычный зверек, то
Владек смеялся и говорил что-то еще, сказал и о том, что здесь речь не о ней и не о нем, а лишь о принципиальном развитии проблемы, а в заключение заявил, что страстно любит ее и что приятнее всего проводит свое время в ее обществе.
— Ох уж эти мужчины, — улыбнулась Анна, закрывая за ним дверь и собираясь ложиться, — уверяют нас, что мы вносим в цивилизацию элемент разложения, что снижаем уровень культуры духовной до уровня животного, а предпочитают разговаривать и проводить время с нами, а не в своем обществе. Добродушный болтун этот Владек…
Вскоре после Нового года Литуню выписали из клиники, и они вдвоем вернулись в свою квартиру. Это было связано у Анны с некоторым беспокойством. Марьян не смог почувствовать смену, которая произошла в ней. За время всей долгой болезни Литуни он пришел в клинику только два раза, да и то в самом начале. Они едва обменялись несколькими словами, а в последний раз она ясно дала понять, что не в состоянии в такие минуты заниматься мелочами. Он побледнел тогда, и Анна добавила, чтобы смягчить ситуацию:
— Я даже о себе не могу думать.
Он молча попрощался и вышел. Возможно, он и не обиделся, но воспринял это болезненно. И сейчас получалось так, что Анна должна была обратиться к нему первой. Однако хлопоты, связанные с поиском новой бонны, квартира и тысячи мелких дел отнимали столько времени, что она как-то откладывала изо дня на день визит к Марьяну.
А он тоже не приходил. Конечно, это было нехорошо с его стороны. Анну вполне устраивало. С утра она уходила на работу, и целый день с Литуней была или Буба, или пани Костанецкая: они сами предложили дежурство и очень полюбили девочку. А вечером, после работы, Анна была так измучена, что для серьезного разговора с Марьяном не оставалось уже никаких сил. Она все же чувствовала необходимость в каком-то достойном, человеческом завершении их отношений, однако, когда она представляла себе эти минуты, его грустные, беспомощные глаза и все его безволие, смирение с безысходностью положения, ей хотелось оттянуть этот разговор как можно дальше.
И так проходили дни, потом недели и месяцы. Сейчас разговор на эту тему был уже неактуален, беспредметен. Все, что их связывало, растаяло само собой, без слов, во времени, поскольку Анна все-таки ни на минуту не сомневалась, что Марьян по-прежнему ее любит, она чувствовала себя жестокой и безжалостной обманщицей.
В середине марта она узнала от бонны, что тот пан с четвертого этажа выселился. Она проверила это у сторожа: действительно пан Дзевановский съехал куда-то на Мокотув. Анне было стыдно оттого, что она не могла спрятать даже от самой себя чувство облегчения, какое доставила ей эта новость: она всегда так боялась, что встретит его на лестнице.
К весне Литуня поправилась совсем. Новая бонна, учительница, женщина уже постарше, не могла снискать симпатию девочки, продолжавшей тосковать по Зосе, зато была гарантия безопасности и искренней заботы. Ежедневно она ходила с Литуней на прогулки, и случалось так, что они частенько забегали на четверть часа к «бабуне Костанецкой». Вообще Анна в последнее время очень сблизилась со всей семьей Бубы. Прежде всего она чувствовала к ним глубокую благодарность за то добросердечие, которое они оказывали ей на каждом шагу, и, кроме того, она любила их, как и они полюбили ее.
На больших приемах она не бывала ни у Таньских, ни в семье Костанецких. Слишком много у нее было расходов, чтобы она могла себе позволить туалеты, соответствующие нарядам женщины того общества, а выглядеть Золушкой она не хотела. Зато во все остальные дни она проводила там по нескольку часов и постепенно почти нашла в них свою семью. И они считали ее своей. Брат пани Костанецкой, инженер Оскерко, который каждую неделю приезжал в Варшаву по делам своего сахарного завода, говорил шутя:
— Выдали дочь замуж и нашли себе другую. Черт возьми, и сам не знаю, пожалуй, вы сделали неплохую замену.